Лорд Хорнблауэр
Шрифт:
Глава 14
Это было в тот день, когда вернулся парламентер: Хорнблауэр запомнил его именно по этой причине. Любезное послание Кио не оставляло никакой надежды — ужасные подробности, вошедшие в письмо, были достаточно красноречивы. Растерзанные останки людей были собраны и похоронены, но опознать кого-либо не представлялось возможным. Буш был мертв, его сильное тело разорвало на клочки взрывом. Хорнблауэр был зол на себя, и факт, что останки Буша нельзя будет придать земле, что у него не будет настоящей могилы, еще более усиливал его скорбь. Если у Буша был бы выбор, он предпочел бы умереть в море, сраженный ядром в миг победы, венчающей дуэль двух кораблей; его завернули бы в койку, положили в ноги ядро, и покрытое флагом тело исчезло бы под волнами под плач моряков, а корабль качался
Да и какое имеет значение то, как он умер? Только что он был жив, и вот уже мертв, такова судьба. Еще большая ирония заключалась в том, что он погиб именно сейчас, пережив двадцать лет жестокой войны. Мир уже маячил на горизонте: союзные армии приближались к Парижу, Франция истекала кровью, правительства уже готовились собраться для обсуждения условий мира. Если бы Буш пережил этот последний бой, он мог бы в течение многих лет наслаждаться плодами мира, пользуясь почетом, предоставляемым капитанским рангом, пенсией, окруженный обожанием сестер. Бушу понравилось бы все это, ибо, насколько понимал Хорнблауэр, любому нормальному человеку приятно жить в мире и безопасности. Мысль об этом еще более усиливала в Хорнблауэре чувство личной утраты. Он никогда не думал, что может оплакивать так кого-нибудь, как оплакивал Буша.
Парламентер только что вернулся с письмом Кио. Доббс все еще с пристрастием расспрашивал о его наблюдениях за состоянием сил французов, когда в комнату ворвался Ховард.
— «Газель», военный шлюп, входит в гавань, сэр. На грот-мачте несет флаг Бурбонов, сэр, и сигнал «Имею на борту герцогиню Ангулемскую».
— Неужели? — произнес Хорнблауэр. Он стал медленно пробуждаться от охватившей его летаргии. — Поставьте в известность герцога. Дайте знать Хоу, и пусть он позаботиться о приеме. Я встречу ее на причале вместе с герцогом. Браун! Браун! Мундир и шпагу.
День был сырой, предвещавший раннюю весну. «Газель» верповалась к причалу, эхо салюта все еще раздавалось в гавани, когда прибыл Его королевское высочество. Герцог и его окружение выстроились на причале почти как военное подразделение; на палубе «Газели» группа женщин, одетых в плащи, ожидала, когда на мол перекинут сходни. Похоже, придворный этикет Бурбонов строго запрещал любое проявление чувств: Хорнблауэр, расположившийся со своим штабом чуть позади и сбоку от свиты герцога, заметил, что ни дамы на палубе, ни мужчины на причале не сделали ни единого жеста, чтобы поприветствовать друг друга. За исключением одной единственной женщины, стоявшей и бизань-мачты, и махавшей платком. В каком-то роде приятно было видеть хотя бы кого-то, кто отказался подчиняться жестоким требованиям этикета. Хорнблауэр предположил, что это может быть служанка или горничная одной из дам, разглядевшая в шеренгах на причале своего возлюбленного.
Герцогиня и ее свита сошли по сходням на берег, герцог сделал предписанные регламентом несколько шагов ей навстречу, она совершила предусмотренный регламентом поклон, а он в соответствии с регламентом помог ей распрямиться, затем они прильнули щека к щеке друг друга в записанном в регламент объятии. Теперь Хорнблауэр выступил вперед, чтобы его могли представить, и склонился в поклоне, целуя протянутую ему руку в перчатке.
— Сэр ‘Орацио! Сэр ‘Орацио! — заговорила герцогиня.
Хорнблауэр поднял голову и натолкнулся на взгляд голубых бурбонских глаз. Герцогиня была красивой женщиной лет тридцати. Очевидно, ей нужно неотложно что-то сказать ему. Но сделать этого она не могла — правила этикета, не предусматривающие подобных случаев, запечатывали ей уста. Наконец, она жестом попыталась привлечь внимание Хорнблауэра к чему-то, находящемуся позади нее. Там стояла женщина, одна, поодаль от толпы фрейлин и придворных дам. Это была Барбара — Хорнблауэр не сразу поверил своим глазам. Улыбаясь, она двинулась ему навстречу. В два огромных шага он оказался рядом с ней — за это время в голове его пронеслась мысль, что нельзя поворачиваться спиной к особам королевской крови, но он отбросил все прочь и заключил ее в объятья. Целый хоровод мыслей теснился в его голове, когда ее губы, ледяные от холодного морского воздуха, прижались к его губам. «Очень хорошо, что она приехала», — подумал он, хотя всегда резко осуждал капитанов и адмиралов, которых во время службы сопровождали жены. Раз приехала герцогиня, то почему бы не приехать и Барбаре. Все эти рассуждения промелькнули словно вспышка, за которой не могли угнаться никакие человеческие чувства. За его спиной раздалось предостерегающее покашливание Хоу, напоминающее, что он не должен забывать о церемониале. Он убрал руки с плеч Барбары и несколько неуклюже отступил назад. Кареты ждали их.
— Вы едете с Их королевскими высочествами, — прошипел Хоу.
Экипажи, реквизированные в Гавре, не являли собой образец каретостроения, но служили исправно. Герцог и герцогиня заняли свои места, Хорнблауэр помог Барбаре подняться, и они тоже уселись, спиной к лошадям. В сопровождении цоканья копыт и изрядного скрипа кареты направились вверх по Рю де Пари.
— Ну неужели это не приятный сюрприз, сэр ‘Орацио? — спросила герцогиня.
— Ваше королевское высочество слишком добры, — ответил Хорнблауэр.
Герцогиня наклонилась вперед и положила руку на колено Барбары.
— У вас самая прекрасная и совершенная супруга, — заявила она.
Герцог заерзал и закашлялся в смущении, так как герцогиня вела себя со свободой, несколько неподобающей королевской дочери, будущей королеве Франции.
— Надеюсь, ваше путешествие было приятным, — произнес он, обращаясь к своей жене. Проклятое любопытство Хорнблауэра заставило его гадать, может ли когда-нибудь этот человек обращаться к супруге не таким сухим формальным тоном.
— Это было путешествие по волнам памяти, — с улыбкой сказал герцогиня.
Она была жизнерадостным и милым созданием, и новое приключение волновало ее. Хорнблауэр с любопытством наблюдал за ней. Свое детство она провела, будучи принцессой при одном из самых роскошных дворов Европы, отрочество — в плену у революционеров. Ее отец-король и мать-королева погибли на гильотине, брат умер в тюрьме. Ее саму обменяли на нескольких пленных генералов, и выдали замуж за кузена. Она скиталась по Европе в качестве жены нищего, но гордого Претендента. Жизненные испытания сохранили в ней человеческие чувства, или же лицемерие обнищавшей монархии не смогло убить в ней жизнь? Она была единственным уцелевшим ребенком Марии-Антуанетты, чье обаяние, жизнелюбие и непосредственность вошли в легенду. Это могло все объяснить.
Прибыв к Отель де Виль, они стали вылезать из кареты: украшенная плюмажем морская шляпа не самая удобная вещь на свете, когда приходится держать ее подмышкой, помогая дамам спуститься. Несколько позже должен был состояться прием, но требовалось время, чтобы выгрузить из трюма «Газели» багаж герцогини, а ей самой переодеться. Хорнблауэр повел Барбару в то крыло, где размещалась его штаб-квартира. Дневальные и часовые в фойе стояли навытяжку, а в штабе Доббс и Ховард изумленно уставились, увидев губернатора, провожающего леди. Они вскочили с мест, и Хорнблауэр их представил. Молодые люди поклонились и расшаркались перед ней — разумеется, они знали, кто перед ними — кто не слышал о леди Барбаре Хорнблауэр, сестре герцога Веллингтона.
Бросив непроизвольный взгляд на стол, Хорнблауэр заметил письмо Кио, лежавшее там, где он оставил его. Письмо было написано красивым почерком, с замысловатой росписью с завитушками. Это еще раз напомнило ему о смерти Буша. Эта печаль была настоящей, гложущей, ощутимой — приезд же Барбары был таким неожиданным, что, казалось, все происходит не на самом деле. Его непостижимый ум отказывался принять за отправную точку факт, что Барбара вновь рядом с ним, распыляясь на причудливые мелочи. Детали эти ему нравились, он настаивал на них — они не позволяли полностью раствориться в семейном счастье, заставляя решать практические вопросы, с которыми раньше он никогда не сталкивался — с обустройством жизни офицера на действительной службе, ведущего смертельный бой с императором, и у которого в то же время есть жена, требующая внимания и заботы. Сколь многогранной не была бы натура Хорнблауэра, главным смыслом жизни для него являлось выполнение профессионального долга. За более чем двадцать лет — всю свою сознательную жизнь, он привык приносить в жертву этому всего себя, до тех пор, пока жертва эта не стала обыденной и, как правило, чрезмерной. Схватка с Бонапартом так затянула его в течение последних месяцев, что любые обстоятельства, отвлекающие его, вызывали неприятие.