Loving Longest 2
Шрифт:
Тот несколько раз ударил себя пальцами по губам, потом рухнул на колени перед Финродом, стал целовать его руки, потом поцеловал его босую ногу, шепча: «Государь… простите… простите… не гоните меня… простите…». Финроду стало так противно, что он тут же хотел приказать ему убираться прочь из его дома, из города.
«Но ведь он действительно невыносимо боится», — подумал он тогда. — «Какое же чудовище довело его до такого состояния?».
— Гвайрен, кто ты? Где твои родители? Где ты родился? Что с тобой случилось? — спросил он. — Я не верю во всю эту историю с приморским поселением. Ты слишком хорошо пишешь и слишком хорошо говоришь на квенья.
— Пожалуйста, не надо, — ответил Гвайрен. — Только не это. Я не могу… я не могу. Правда.
Гвайрен сжался у его ног, не смея больше прикасаться к нему, и снова выговорил: «Простите, государь».
Финрод протянул руку и погладил его по мягким золотистым волосам.
«Финвэ узнал о том, как Финарфин поступил с моим братом, и Финарфин убил его. Мой отец убил Финвэ, — думал Финрод. — Нет, нет, этого не могло быть: ведь брат родился только после гибели Финвэ. Но ведь что-то с отцом было не так. С родителями всегда было что-то не так. Я же всегда это знал. Всегда».
Он вспомнил, как все они тогда, в последний раз, когда уходили из Валинора, смотрели в глаза отцу. Финарфин говорил о том, что они нарушают волю Валар, смотрел ласково, робко улыбался — и все они, все, он сейчас знал это, чувствовали, что он лжет. Они не знали, почему Финарфин лжет, и не хотели знать, не хотели думать, что на этот раз скрывается за его застенчивой улыбкой. И все они не смогли послушаться его, не смогли остаться, — даже он сам, так обожавший отца.
— Отец, — выговорил он. — Почему? Что же это?
— Что почему?
Ласковый голос Финарфина заставил его сердце вздрогнуть от боли. Он обернулся, увидел его улыбку, его руки, пояс — пояс был новый, но пряжка, большая, грубоватая, с изображением оленя, которую для повзрослевшего сына сделал Финвэ, была та же. Ему хотелось броситься в его объятия, но он вдруг испугался.
— Папа, — сказал он, — что это?
— Инголдо, ты ведь не прибыл оттуда? Ты ведь родился заново, не так ли? — спросил Финарфин. — О, почему мне ничего не сказали! Ты уже такой взрослый!
— Папа, что это у тебя здесь? — Финрод оглянулся. Послышался ему какой-то странный не то стук, не то шорох; он сперва подумал, что кто-то ещё пришёл с Финарфином, может быть — камеристка, но никого не было.
— Так почему ты не навестил меня раньше? — спросил Финарфин, игнорируя его вопрос.
— Мама… тётя Финдис; я рождён в их семье. Она не говорила мне ничего. Я узнал только несколько дней назад. В доме дяди Ингвэ. От его библиотекаря, — почему-то добавил он, хотя это была не совсем правда — но он не хотел сейчас упоминать о своей встрече с Амариэ, потому что знал, как отец на самом деле не любит её.
— Да? И что он ещё тебе говорил? Что именно? — спросил Финарфин. Финрод не мог понять, почему это так встревожило отца.
— Неважно, мы говорили о другом, — ответил Финрод. — Папа, что с моим братом? С самым младшим? У вас же родился ещё один ребёнок. Шестой.
— А ты не знаешь? — спросил Финарфин.
Финрод не ответил.
— Он сбежал от нас. К тебе, наверное. Он ведь наверняка добрался до тебя? Ответь мне, Инголдо.
— Да. Добрался, — сказал Финрод. — Я знал его. Но он ничего мне не рассказывал о вас. Почему вы с ним так обошлись? Почему, папа?
— Ингвэ знает, что ты тут? Кто ещё?
— Никто. — Он сам не знал, почему солгал: ему не хотелось сейчас упоминать Нерданэль.
— Он
— Нет, папа, не могу, — ответил Финрод. — Я не могу сказать ему, чтобы он вернулся сюда. Это же его комната, верно?
— Да, — небрежно сказал Финарфин, — он здесь жил. Может быть, потом… ну понимаешь, мы всё время собирались сделать его нашим соправителем. Когда он поумнеет. Можно было бы поселить его наверху. Выбросить бы всю дрянь, которая осталась после этого мерзкого Турукано. Но мне не давали. А мой сын взял и убежал, да ещё и с этой идиоткой Анайрэ. Это она во всём виновата. Мне всегда было обидно, что ему так далеко до тебя, Инголдо. Он даже ростом не вышел. Ни твоего ума, ни силы, как у Ангрода или Аэгнора. Ородрет хотя бы был хорошеньким. Мне хотелось, чтобы он был особенным, но он даже не умел петь. Ингвион и Элеммирэ научили его красиво писать, но что в этом особенного, — совершенно ничего, красные буквицы с золотом, птички всякие. Если бы хоть по камню, как у этой дуры Нерданэли, это ведь насовсем, а книги быстро изнашиваются. Но Нерданэль бы не могла его даже научить держать долото, у него слабые запястья. Как ты думаешь, он не умер? Ты мне расскажешь, как это бывает, Инголдо? Может быть, если он умер, эта дура Мириэль там его научит хотя бы вышивать? Он родился таким большим, и мне казалось, что потом…
— Папа, прекрати, — сказал Финрод.
Он держался за стену; ему казалось, что каменный пол стал мягким и он сам постепенно проваливается сквозь него. У себя дома в Нарготронде (теперь только это место он готов был вспомнить, как дом) он слушал трагические сказания из истории Людей — про то, как какой-нибудь герой, которого слуги Врага лишили разума, убивал своих родичей и друзей. При слове «безумие» ему всегда представлялся благородный адан с застланными Тьмой глазами, который в ярости отрубает голову сестре или дочери. Теперь он увидел, что безумие — это бесконечный поток бессвязных, замкнутых сами на себе, потерявших всякое значение мыслей; ярость могла быть внешнем проявлением этой мути в сознании, но в основе была именно эта отвратительная погружённость в себя.
— Но ты мог бы помочь его найти? — спросил Финарфин.
— Нет, папа, не мог бы. Скажи, пожалуйста, что случилось с Финвэ?
Финарфин легкомысленно расхохотался и всплеснул руками.
— Инголдо, ну ты же знаешь — он умер. Очень жалко на самом деле, он всегда ко мне очень хорошо относился. Но ведь у нас всё получилось. Мы ведь тут остались совсем одни. Мы даже не надеялись править всеми нолдор Амана, а у нас всё так хорошо вышло. Мелькор всё так удачно придумал, даже если всё прошло не совсем так, как он хотел. Только мы и наш сын. Вот только если бы действительно он оказался особенным, а так не сказать, что он даже красивее Ородрета. Это всё Анайрэ…