Ловушка для Горби
Шрифт:
Первое звено обутых в лыжи транспортных самолетов тут же зашло на посадку. Рыжебородый командир десантников бежал к столпившимся у бараков людям и что-то кричал им, властно размахивая руками. Столпившиеся у бараков люди стали выталкивать из своих рядов детей, а рыжебородый подхватил на руки сразу трех малышей и побежал с ними к самолету, разгружающему огромные ящики и мешки. А следом за рыжебородым люди повели, понесли к самолетам своих большеглазых изможденных детей. Даже Бартеллу стало ясно, что, разгрузив продовольствие, израильские самолеты воспользуются ситуацией до конца — вывезут столько детей, сколько вместят…
— В израильской ноте о детях не было речи! — возмущенно сказал Стриж.
Бартелл равнодушно пожал плечами… При всем их бешенстве, ни Митрохин, ни Стриж уже не прикажут стрелять по этим самолетам.
— Вы запомнили наши условия? — сказал Бартеллу Митрохин.
Бартелл кивнул и встал. Он понял, что аудиенция
Выйдя из кабинета в приемную, Бартелл увидел остановившийся на нем вопросительный взгляд молодого секретаря Стрижа. Было что-то странное в глубине этих глаз, словно это ревнивые глаза твоего партнера-заговорщика…
Но уже в следующий миг секретарь Стрижа опустил голову к каким-то бумагам на своем столе. И Бартелл вышел из приемной с крошечной занозой удивления в душе — чего хотел от него этот молодой секретарь Стрижа?
День седьмой
5 февраля
43
Сибирь, 77 километров к северо-востоку от железной дороги «Екатеринбург-Тавда-Урай».
Лагерь общего режима ОР/Щ 421-С.
06.05 по местному времени.
Майкл Доввей лежал на верхних нарах, изумленно вслушиваясь в тишину за деревянными стенами барака. Вот уже три… четыре… вот уже целых пять минут назад должны были прозвучать скрипучие шаги наружной охраны по сухому заполярному снегу, затем — гулкие, на весь лагерь, удары рельса и зычный мат старосты барака Коровина: «Подъем, рабы коммунизма! Подъем, мать вашу!..». Но ни шагов охраны, ни ударов рельса, и Коровин спит рядом с Майклом, никем не разбуженный. А за стенами барака — только посвисты предрассветного тундрового ветра…
Не веря в это немыслимое счастье поспать утром несколько лишних минут, Майкл, завернутый в тонкое суконное одеяло блаженно закрыл глаза. Вся элита барака — староста, врач, повар, хлеборез и «трепло», то есть барачный трепач Зиновий Горный, спали в центре верхних нар, в самом сухом и теплом месте барака. По обе стороны лежали еще тридцать пять зэков, прижимаясь друг к другу для сохранения тепла. И такой же глухой, тесный ряд был внизу, на нижних нарах. Если бы 12-часовой рабочий день на лесоповалах и прокладке железных дорог в тайге не выжимал из этих мужчин последние силы, в этом бараке, в этом лагере (да и во всем ГУЛАГе) царила бы, конечно, педерастия, остановить которую не смогли бы никакие добавки брома в пищу зэков. Даже при нынешнем скудном рационе питания по диете «8В», половину которого к тому же нагло разворовывала лагерная администрация, предутренние сны зэков были нередко наполнены выламывающей ноги тоской по женскому телу и эротическими снами, вызванными отчасти вечерним, перед отбоем, трепом Зиновия Горного. Бывший продавец горбачевской гласности на Западе, бывший знаменитый телевизионный комментатор и постоянный гость самых популярных американских политических телешоу, Горный и здесь, в лагере, был на привилегированном положении. Это положение он завоевал себе, пересказывая по вечерам уголовникам, боговавшим в зоне, сногшибательные сюжеты старых американских бестселлеров — в основном, романы Робинса, Стилс, Адлера, Кестлера и Коллинза. При этом все сексуальные сцены этих романов Горный помнил просто дословно, а может еще досочинял…
Черт возьми, почему нет подъема, неужели сегодня воскресенье? — пытался вспомнить сквозь дрему Майкл, ощущая некоторое шевеление старика Горного за своей спиной, но пытаясь вернуться в свой исчезающий сон. Там, в этом мираже сна, все еще жила, не истаивала двадцатипятилетняя брюссельская красотка, стриженная коротким бобриком, с упругой грудью, тонкой талией, огромными темными глазами, мягкими, теплыми губами и влажно-сладостным языком, которым она…
Ну, что он там возится, этот факир Горный!
Господи, как вытягивает, как сладостно вытягивает жилы эта брюссельская красотка своим нежно-старательным языком! Только бы не подъем, только бы она успела закончить эту прекрасную работу!
Этот Горный кашляет прямо
Все-таки брюссельская брюнетка сделала это! Все-таки она проглотила всю эту изламывающую истому! Давай, милая, давай еще, ну, еще немножко! А то сейчас заорут «подъем». Даже если там, в брюссельском аэропорту ты была двойной агенткой и продала меня КГБ — я прощу тебя, я прощаю тебя, только — пожалуйста! — еще! вот так! вот так! во-о-о-от…
Господи, как теперь хорошо, покойно, мокро… Но почему же нет подъема? Теперь они могут кричать «подъем», черт с ними, все-таки сегодня большой день — они не прервали, не спугнули эту брюнетку грохотом рельса, как это бывает обычно во время все более и более редких предрассветных эротических видений. Удивительно, что за все время заключения Майклу ни разу не снились женщины, которых он действительно имел в своей прошлой, долагерной жизни. А снились лишь те, с кем он не был в постели, но которых заметил, засек, удержал в памяти его молодой мужской интерес. Черт возьми, который час?!.
Майкл с трудом расклеил веки. По всему телу разливалась пустота и слабость, даже руку с часами трудно поднести к глазам. Не может быть! 6.28?! Двадцать восемь минут назад должен был быть подъем, а никто не шевелится! Но ведь сегодня не воскресенье, вот, на часах — «wens», среда! Что они?! С ума посходили??!
Майкл рывком сел на нарах, очумело глянул по сторонам. Зэки спали. Лишние полчаса сна придали их лицам блаженное выражение, словно каждому из них снилась сейчас та же брюссельская красотка. Даже лысый старик Горный, открыв рот, дышал во сне глубоко и часто. Сквозь высокое зарешеченное окно был виден в черном небе желто-красный диск луны, который зимой, во время трехмесячной полярной ночи торчит в небе круглосуточно, не исчезая. Но не этот лунный диск поразил Майкла. А то, что на сторожевой вышке не светит прожектор и не шарит плечом по зоне, слепя глаза. А поскольку прожектор, которым обычно баловались на вышках эти чучмеки-часовые, был выключен, то торчащая над колючкой забора вышка отлично читалась под лунным светом. И эта вышка была… — ПУСТА!
Майкл зажмурил глаза, открыл их снова, потряс головой — нет, он не чокнулся после этой поллюции, он в своем уме, и все-таки вышка — ПУСТА!
Не отводя глаз от окна, Майкл локтем толкнул Коровина в спину.
— Х-нн-у… — прохрипел тот.
Майкл откинул к лицу Коровина свою руку с часами. Часы были в бараке только у него и у Коровина — у Коровина, как у старосты барака, а у Майкла, как у врача, чтобы он мог считать пульс у больных. Посмотрев на часы, Коровин проследил за взглядом Майкла, который все так же зачарованно смотрел сквозь окно на продуваемую поземкой пустую сторожевую вышку. Увидев эту пустоту на вышке, Коровин стал медленно, странно-заторможенным движением подниматься — даже без участия рук, одной спиной. Ему было 35, среднего роста, живой, жилистый, нервный, подвижный, с вызывающе зелеными глазами, Коровин досиживал последний год из своего пятнадцатилетнего срока за убийство милиционера, и за все пятнадцать лет отсидки он никогда не видел вышку пустой и не слышал, чтобы охрана проспала подъем. Он сел на нарах, затем каким-то неслышным кошачьим нырком спрыгнул на пол и, как лунатик, не отводя взгляда от окна, пошел к двери. Откинув одеяло, Майкл спрыгнул тоже и вместе с Коровиным осторожно вышел из барака.