Ловушка Пандоры
Шрифт:
Многоэтажка знакомая, он шесть лет прожил здесь с мамой. Это его дом. Он вернулся к своему дому.
В дверях пикнул домофон, из подъезда вышел сосед. Матфей соскочил и успел подставить ногу к закрывающейся двери, забежал в дом. Лифт привычно вызывать не стал: пока эта металлическая коробка приедет, можно десять раз спуститься и подняться на четвертый этаж.
На их лестничной площадке стояла обитая красным бархатом крышка гроба с массивным распятием по центру. Кто-то видимо умер.
Матфей всегда хотел, чтобы его кремировали, и вот такая крышка не вдавливала бы
Дверь открыта. Вошел. Первая мысль была, что ошибся квартирой. Вторая: что за дичь происходит? Много людей малознакомых или вовсе не знакомых, все в чёрном, копошатся муравьями по комнатам. На зеркалах — белые заплатки из простыней.
Стол на их с мамой кухне сдвинули в угол, а вместо него притащили откуда-то огромную раскладную громадину, застелив её допотопной скатертью. Это уродливое сооружение заняло почти половину вполне себе большой кухни.
У плиты, которую угваздали до неузнаваемости, суетились незнакомые женщины. Кто-то чистил картошку, кто-то варил кутью. Говорили все вполголоса. В общем, атмосферка та еще, как на похоронах.
Запоздало дошло, что он действительно на похоронах. На своих похоронах.
Захотелось послать всю эту праздную толпу куда подальше. Побыть одному. Дать себе возможность обдумать, осознать свое положение.
Взгляд Матфея, скользнув по лицам, вытащил одно, которое вычерчивалось желтоватой бледностью и черными кругами под глазами.
Мама не плакала. Покачиваясь, она слонялась по квартире. Глаза блестели, как в лихорадке. Лицо окаменело. Побелевшие губы беззвучно кривились, пытаясь что-то сказать. Она снимала с головы платок, растерянно глядела на него и, аккуратно расправив края, складывала в шкаф. Выходила из комнаты, бродила маятником. Потом вздрагивала, проводила рукой по голове, охала, спешила в комнату, доставала из шкафа и вновь надевала платок. Снова делала круг по квартире, снимала платок, клала его в шкаф, и вновь охала, и вновь надевала и так до тошноты.
Сначала к ней еще подходили с вопросами организации. Но поняв, что толку спрашивать у неё о чем-либо нет, люди лишь косились и перешептывались, что хозяйка от горя тронулась.
Матфея же добивало непробиваемое равнодушие живых, озабоченных какой-то ерундой вроде того, что ложек на всех не хватило и нужно сходить за ними к соседям или, что в комнате с покойником решили завешать всё простынями, потому что народу много, и так проще. А не тем, что человеку рядом с ними срочно нужна медицинская помощь и банальное человеческое участие.
Он ходил за мамой по пятам, пытаясь хоть как-то помочь. Но она не слышала его, не отзывалась на прикосновения. Это вводило в отчаяние. Он подходил к людям, просил их вызвать скорую или поговорить с ней. Но никто, абсолютно никто, не слышал его.
Лишь бабка Люся, что жила в соседней квартире, наконец-то, проявила участие и заговорила с мамой.
— Свет, зайди уже, попрощайся с сыном, а то люди невесть что подумают о тебе, — всезнающим тоном, нравоучительно высказалась соседка.
— А он куда-то уезжает? — потеряно спросила мама.
— Так умер он. Ты чего? — прошипела бабка Люся.
Мама глянула на нее отсутствующим взглядом.
— Ерунда какая, — и попыталась обойти бабку.
— Света, не дури, похороны же, — взяв ее за локоть, соседка попыталась отвести ее к гробу, но мама вырвалась и толкнула бабку.
Бабка отступила, удивленно выпучив глаза.
Его тихая, всегда вежливая, покладистая мама, которая никогда не повышала на людей голос! Никогда! Яростно тыча в бабку пальцем, выговаривала:
— Закрой свой поганый рот! Мой сын жив! Он тебя переживет, старая карга! Он жив, а все это ерунда. Он не мог умереть! Устроили тут спектакль! Выметайтесь, вы! — на щеках у нее выступили красные пятна, в нарастающем голосе слышалась истерика. И вдруг оборвала себя улыбкой, опустила руки, взгляд её опять стал отсутствующим. — Он все обои в комнате разрисовал. И это вам не детские каракули, а настоящие картинки из жизни нашей семьи. Мы не стали менять эти обои. Они в моей комнате, в нашем доме, можете поглядеть. Я его отвела в художественную школу… И мне сказали, что он исключительно талантливый ребенок… Исключительно талантливый, так-то…
Бормотание становилось все бессвязней.
Бабка отошла и зашепталась с кучкой женщин, смахивающих на потрепанных куриц.
— Батюшке надо сказать.
Услышал Матфей и от злости чуть не умер второй раз.
— Врачу надо сказать, тупые вы клуши! — заорал он, но бабы даже ухом не повели. Он сжал кулаки. — Бред!
Вскоре перед Матфеем предстал батюшка во плоти, с солидной, ухоженной бородой.
Матфей заподозрил, что борода накладная для придания пущего эффекта важности.
Батюшка был в черном одеянии, на груди висела толстая цепь с большим золотым крестом.
— Мда, златая цепь на дубе том…
На женский щебет поп царственно кивнул, и молча вышел. Вздохнув, достал телефон и вызвал скорую.
Скорики приехали быстро, осмотрели маму и поставили ей сильное успокоительное. Велели понаблюдать за ней. Священник снова кивнул и, когда врачи уехали, остался с ней. Рассказывал случаи про прихожан. Матфей с запозданием понял, что священник знаком с мамой и даже больше, чем просто знаком.
Мама смотрела сквозь священника, рассеянно кивала, кажется, даже не слушая, но попа это не смущало. Вскоре она уснула. Священник бережно укрыл её одеялом, поглядел на маму как-то странно, грустно и с нежностью, вздохнул, перекрестился, вышел из комнаты, осторожно притворив за собой дверь.
Матфей никак не мог понять, откуда мама знает попа. От этого душу колола обида. У мамы были от него секреты. Вместе с тем, почти невольно он проникся уважением к этому чуваку. Он слышал от знакомых, что на похоронах священники проявляют себя краше всего. Отжав с родственников деньжат, они пять минут бубнят молитвы перед гробом, размахивая кадилом, а потом скороговоркой раздают указания, как правильно проводить обряд похорон, и скорее сваливают в свои джипы, чтобы людишки не задавали глупых вопросов. Ну, а если кто задаст, то гнев божий в виде сурового осуждающего взгляда гарантирован.