Ложится мгла на старые ступени
Шрифт:
Всего больше хлопот доставляли лекции по международному положению; долгое время Стремоухов был единственным в районе (по территории равном, как подчеркивал секретарь райкома, половине Бельгии) лектором-международником. Из-за этого его заставили вступить в партию, от чего он долго уклонялся. "Неудобно, знаете, - говорил Гонюков, работавший уже в райкоме, где тоже приходилось читать лекции, - вас слушают наши товарищи, а вы - беспартийный".
Ночной образ отца был - пишущего, вырезающего и слушающего. Вырезающего - преимущественно; под шорох газетных листов Антон засыпал, под сочный звук стригущих ножниц просыпался на горшок. Газетные вырезки помогала делать мама, деда приспособить к этому делу не удалось, он заявил, что его тошнит от одних заголовков. Вырезки раскладывались
Слушал отец радиостанции "Свободная Европа" и "Голос Америки", которые для простоты называл "Мировое господство". На самый высокий тополь в палисаднике была водружена десятиметровая жердь-антенна. Из Москвы - привезен приемник с круглой шкалой производства рижского завода ВЭФ, поступившего из Германии по репарациям. "Выхх!
– говорил отец.
– Качество. Одно слово - „Телефункен"!"
– Известная компания, - подтверждал дед.
– Еще Гинденбург…
Но качество аппаратов любимой компании Гинденбурга помогало мало: "Мировое господство" беспощадно глушили. Правда, почему-то начинали не сразу (Егорычев даже построил теорию: сами любят послушать), и до того, как запускали жернова, удавалось услышать часть новостей. Утром приходил Гройдо, тоже имевший приемник; слушатели обменивались расслышанным сквозь рев и скрежет и его обсуждали. Отец особенно был недоволен отказом СССР получать помощь по плану Маршалла.
– Страна в развалинах!
– Идея изоляционизма, - говорил Гройдо.
– То, в чем наш вождь всегда расходился и со своими противниками, и со сторонниками.
Антон, на своем подоконнике решая задачи по алгебре, записывал на промокашке шифром: "изоляционизм". Там уже находились, записанные другим секретным шифром, еще "инфляция" и "демпинг", значение которых, чтоб никого не волновать, следовало не спрашивать, а найти в словаре иностранных слов.
Читая в санаториях, отец иногда захватывал Антона, чтобы ребенок прокатился по морозцу и погулял в сосновом целебном лесу. Замерзнув, Антон заходил в столовую, где шла лекция. О плане Маршалла тут отец говорил совсем другое: Европа, принимая его, подпадает под пяту американского империализма, а СССР - нет. Антон не удивлялся, знал: так надо, как знала четырехлетняя дочка Кемпелей, что с мамой и папой надо говорить на одном языке, а с соседями на другом, ихнем. Удивляло Антона - много позже - иное.
На лекции о Китае отец говорил с искренним восторгом:
– Китайская Народная Республика при тотальной мобилизации, которая, как известно, дает двадцать пять процентов от общей цифры населения, может выставить сто миллионов здоровых мужчин!
И подымал вверх палец; Антон чувствовал, что ему очень хочется сказать "Выхх!", но на лекции неудобно.
Память услужливо подбрасывала другие похожие случаи: как восхищался отец - не на лекции, дома - мощью Красной Армии, когда она, победоносно завершив войну, стояла в центре Европы. Имея 15 миллионов под ружьем и опыт такой войны, она свободно могла железной лавою прокатиться до Атлантического океана! В этот момент, было видно, он не думает о последствиях для всего мира такой прогулки, не помнит того, что говорил о странах народной демократии - всегда с прибавкой: "так называемой".
Отвечая через двадцать лет на Антоновы вопросы, он подтверждал, что радовался искренне, но сознательно как бы заставлял себя не пропускать в эту радость сомнений, и это удавалось. "Иначе было б невозможно жить - нервная система не выдержала
Такого, впрочем, у отца было много. Сыздетства Антон слышал от него, что революция погубила русское крестьянство, а в год ее 50-летия он вдруг написал, что моя внучка Даша, а может, и ты доживете до столетия Октября! Уже не понять, по убежденью он писал или на всякий случай. Любимая поговорка его была: "Не красное солнышко - всех не обогреешь". А сам терпел бабкиных прихлебателей, живших у нас месяцами, принял в войну не имевшую даже продовольственной карточки тетю Ларису с двумя малолетними детьми, вытащил после окончания срока ссылки Татаевых из их дыры и устроил всех учиться и на работу, организовал бесплатный юридический консультпункт, где сам же и писал за посетителей заявления и письма Сталину, все время хлопотал о каких-то ссыльных преподавателях, профессорах, кондитерах, музыкантах…
Вспоминать годы войны и послевоенную чебачинскую жизнь отец не любил, Антоновы ностальгические восторги по поводу натурального хозяйства не разделял.
– Работали как проклятые день и ночь. Сельскохозяйственный вековой цикл. У тебя экзамены или надо готовить новый для тебя предмет - помнишь, мне поручили преподавать психологию, было некому? Или завтра лекция по международному положению. А тут надо посадить или выкопать картошку - уйдет под снег, будем зимой зубами щелкать. Приехали заочники, сессия - а тебе позарез нужно на покос, трава перестаивается, не дай Бог, начнутся дожди… А зимой? Развести и наточить пилу (это я помнил: не вынося звука, бабка заматывала голову шалью, но замечанья зятю считала делать неудобным, теща-монстр - это у простонародья), переставить шпильки-баклуши, растягивающие телячью шкуру, сдирать мездру с той же шкуры, подвинтить ослабнувший пресс для свеклы… Рабство! И все равно было голодновато.
– А мне помнится…
– Ты забыл, был мал, да и для детей мы, конечно, старались.
– А как все умели, знали, что капусту надо засаливать не в дубовом, а в березовом бочонке, как варить мыло, как приклеивать ткань яичным белком, как…
– И что из этого тебе пригодилось? Где ты найдешь теперь бочонок - любой? Зачем белок - есть клей "Момент". По своей привычке забивать голову всяким мусором ты небось помнишь и рецепт изготовления мыла? Я так и думал. Ну и? Варишь его в свободное от писания научных трудов время?
– Но это же было своеобразное творчество, как у средневековых цеховых мастеров.
– Творчество было у Гурки - дуги, санки, корзины. Ты его кресла плетеные помнишь? Секретарю райкома подхалимы решили к юбилею подарить мебель для веранды. Гурий плетеных кресел никогда не работал. Пришел к нам. Мама нашла в книге дореволюционную фотографию: Бунин где-то на юге в летнем ресторане сидит в ажурном кресле. И Гурка сделал такую мебель, что весь райком смотреть ходил. А у нас что было? Жестокая необходимость, категорический императив…
И все они умерли
Дед умер накануне Пасхи. В последний раз придя в сознание, он спросил, какой сегодня день. Была Страстная Пятница. Проговорил: "Как хорошо… умереть…" И силился сказать что-то еще.
Антон знал, что. С детства у Антона всегда было какое-нибудь желанье: иметь настоящие фабричные лыжи, щенка, переныривать 50-метровый бассейн туда и сюда, увидеть океан, иметь большую библиотеку. О каждом очередном он привык сообщать деду. И всякий раз интересовался: дед, а чего бы хотел ты? Дед говорил: чтоб ты не мешал мне спать после обеда или: чтобы в "Правде" был хоть один процент правды. В последний приезд Антона сказал: умереть под Пасху, в Великую неделю.