Лубянка, 23

Хазанов Юрий Самуилович

В общем, Артур нам нравился, как и два других «фигуранта», Алик и Эльхан, доставшиеся через моего брата. Только Алик был душевный, отзывчивый, более домашний, что ли, а Эльхан, пожалуй, еще более индифферентный, чем Артур — в бытовом, повседневном смысле: все больше о глобальной политике, а еще больше — о женщинах. Хотя, опять же, смотря о чьих проблемах речь. Если о проблемах моего брата, тут Эльхан на недосягаемой высоте. Но если лично мне понадобится помощь, я в первую очередь обращусь к Алику, а потом… Нет, потом опять к Алику… А в самую первую очередь, конечно, к Миле. Только она уже год как в Тель-Авиве, а до этого была в Польше… А после Мили (я не говорю о ближайших родственниках) я бы обратился к Полине, к Бэлле, к Марку Вилянскому, к Жанне и ее родителям… к новому моему другу Юльке, к… начинаю все больше задумываться…

к Мише Ревзину, к Мирону, к Игорю Орловскому…

Не выходя с церковного двора, мы с Риммой пришли к выводу, что отзывчивых среди моих друзей все-таки больше, чем… чем не очень, и после этого позвали Капа и вышли на почти уже безлюдную Лубянку. Пройти до нашего подъезда было не больше сотни шагов, Кап трусил впереди, белый завиток на хвосте был для меня чем-то вроде путеводной звезды — так я подумал в сентиментальном порыве, или хотел подумать — и в этот момент увидели двух идущих нам навстречу парней, один небольшого роста, второй повыше. Вот они поравнялись с Капом, высокий слегка наклонился к нему, словно хотел что-то сказать, Кап отскочил и залаял. Вообще-то, я уже говорил, лаял он только на очень пьяных и на людей с большими зонтами. Но дождя в эту ночь не было, и очень пьяными парни не казались. В следующее мгновенье я услыхал, как высокий зарычал, удачно подражая собаке, и занес правую ногу для удара… Я бросился вперед, крикнул:

— Ты, гад! Что делаешь?

На меня он рычать не стал, просто толкнул в плечо, сопровождая действие вполне членораздельным текстом. Я ответил такого же рода движением и словами тоже из его лексикона. Началось взаимное толкание и размахивание кулаками. Римма бросилась мне на помощь, второй парень преградил ей дорогу, она стала его колотить. Я крикнул ей, чтобы отвела Капа домой и позвонила в милицию, и она, нанеся еще один блестящий удар низкорослому, скрылась с Капом в подъезде. Мы с высоким продолжали бой, двигаясь при этом почему-то к углу нашего дома, за которым начинался Рождественский бульвар и была трамвайная остановка. Я пребывал в таком бешенстве из-за попытки нападения на беззащитную собаку, что не помнил себя и не понимал, как мы очутились на рельсах. Впрочем, трамваи уже не ходили, люди тоже, и нам никто не мешал сражаться. Не знаю, почему второй парень не пришел на подмогу первому; не знаю, почему ни один удар противника не достиг цели, во всяком случае, если говорить о моем носе, губах или зубах, но драка продолжалась, унылая и ленивая.

А потом вернулась Римма, крикнула, что вызвала милицию, но я не думал, что и вправду; видимо, наши противники тоже не думали, так как ретироваться не собирались, и Римме снова пришлось обратить свой гнев против низкорослого. Не знаю, сколько все это продолжалось, мне смертельно надоело размахивать руками, я готов был пойти на мировую, но тут подъехал чуть ли не целый взвод милиционеров аж на двух мотоциклах с колясками. Наверное, скучно было ребятам коротать ночь у себя в отделении — ни одного приличного преступления, ни одного зверского убийства, а тут им звонят и сообщают, что два бандита напали на известного литератора и, главное, где — в двух шагах от главного центра госбезопасности, рядом со зданием таинственного шифровального института. (Наш дом 23, их — 21, но у них подъезд гораздо красивей, и в нем, полагаю, не пахнет, как в нашем, мочой.)

И вот нас четверых везут в ближайшее отделение милиции и там, в первую очередь, интересуются, где произошла драка. На Лубянке, у Сретенских Ворот? А на какой стороне улицы? На левой? Тогда это не наша забота, извините, тот угол обслуживает другое отделение. И нас везут в другое. Я жалел уже, что мы связались с органами правопорядка, но Римма продолжала пылать негодованием и жаждала справедливости. Она и написала юридически обоснованное заявление с жалобой на ничем не спровоцированное нападение на двух мирных граждан и то же самое изложила устно в приемлемых выражениях. (За себя я в те минуты не ручался.) Помню, когда она живописала драку и как противник толкал и даже ударил ее, женщину, тот, малорослый, воскликнул с надрывом:

— Да, женщина! А как меня молотила! — И добавил вполголоса еще кое-какие слова, что не ухудшило, но и не улучшило его имидж в глазах лейтенанта, ведшего допрос.

Перевес несомненно был на нашей с Риммой стороне: мы старше, трезвее, яснее выражаем мысли. Да и парни вели себя на удивление пассивно — быть может,

честно признав в душе, что в данной ситуации им нечем крыть и торжество победы не светит. Я тоже отнюдь не ощущал себя победителем: чувство обиды, незащищенности все равно не проходило. Позднее пришло в голову нелепое, быть может, греховное сравнение с моим тогдашним (и тем более теперешним) ощущением победы в войне с Германией: та же несоизмеримость понесенного ущерба (душевного, физического) и воплощения того, что называется торжеством справедливости.

Когда уходили из милиции, Римма попросила немного задержать парней, чтобы те не нагнали нас, и там, не без юмора, обещали, если нужно, предоставить им удобный ночлег. А я в течение нескольких последующих дней с опаской выходил с Капом на ночную прогулку…

Немного раньше я позволил себе осудить Артура за равнодушное, в отличие от всех остальных наших друзей и знакомых, отношение к Капу, но, если кто из них и должен был бы испытывать к нашему псу не вполне добрые чувства, то это, несомненно, пузатый балагур Гриша из одного детского издательства. Началось с того, что я совершил сверхгуманный акт и по его нижайшей просьбе вручил ему ключи от квартиры и комнаты, чтобы он в наше с Риммой отсутствие нанес нам визит исключительной важности: для него и, надеюсь, для его спутницы Милы. (Уточнение: у его жены совсем другое имя.)

Вот что он рассказал мне потом. (К сожалению, не смогу передать его неподражаемую интонацию.)

«Мы робко открыли дверь, опасаясь, что ваш пес с яростным лаем бросится на нас и отхватит по значительному куску принадлежащего нам жира…» (Я немного знал Гришину пассию — у нее было красивое лицо, но, как и он, она не отличалась худобой.)

Миша продолжал: «Но ваш сторож притащил нам синий слюнявый мячик, и когда мы, для начала, присели у стола, уселся рядом. Мы пригубили вина, я много не пью, ты знаешь, Юра… (Я знал, у него больное сердце.)…съели по конфетке и направились в сторону тахты. И тут Мила совершила непоправимую ошибку: угостила твоего пса шоколадной конфетой… Кто мог знать, что он так любит шоколад?.. Он проглотил и попросил еще. Мила не отказала, после чего мы стали снимать обувь… (- Для начала, — подсказал я.) Правильно, старик… И тут…»

— Кап попросил… нет, потребовал еще, — догадался я.

— Ты схватываешь на лету, — одобрил Гриша. — Но разреши, я продолжу… Итак, он получил третью конфету, вошел во вкус и начал лаять все громче, уже не прося, а требуя, как ты правильно заметил… В общем, началось некоторое противостояние: я тянул женщину на тахту любви, Кап направлял ее внимание на конфетную коробку… Но, главное… Мила начала смеяться. Она вообще дама смешливая, ты знаешь, а тут… В общем, смех и то, чем мы собирались заняться, такие же несовместные вещи, как гений и злодейство… Мила хохочет, не может остановиться, Кап лает, я… Мое состояние мог бы, пожалуй, понять, и даже предложить выход, только библейский парень по имени Онан… Я тоже, конечно, не удержался… от смеха, старик, от смеха… А там и отведенное нам время подошло к концу, и конфеты в коробке иссякли… В холодильнике мы тоже ничего лакомого и успокоительного для собаки не нашли…

В этой трагической истории больше всего меня взволновала коробка с конфетами. Неужели Гриша не преувеличил, для красного словца, и они скормили все конфеты Капу? Это же очень вредно!

— Ну, может, я немного сгустил краски, — успокоил меня приятель. — Конфеты они съели на пару с Милой.

Видимо, так оно и было: Кап остался здоров. Про самочувствие Милы я спрашивать не стал.

4

О, нет, я не забыл о своем славном спасителе, хирурге Марке Вилянском, кто оставил на моем стройном теле ажурный шов немыслимой красоты, под которым еще несколько лет назад находился воспалившийся отросток слепой кишки. Не забыл я и о его жене по имени Сарик, и о сыне Пете и продолжаю бывать у них в городе Жуковском с Риммой и с Капом. Когда приглашают. А иногда и без Риммы. За то время, что я о нем не писал, Марк успел защитить докторскую диссертацию про то, как расправляться с облитерирующим эндартериитом, что дало мне возможность на состоявшемся по этому поводу банкете в ресторане «Прага» заявить во всеуслышание (с бокалом в руке), что «если будешь ты его курировать, не посмеет он облитерировать!». После чего врачи наградили меня снисходительными аплодисментами…