Лубянка, 23

Хазанов Юрий Самуилович

Вспоминал я этой ночью и расхожие слова о том, что детей, мол, надо иметь, тогда не будете с ума сходить по своим кошкам, собачкам и хомячкам. Что ж, «не знаю, не пробовал, наверное, да» — как ответил в старом анекдоте один Рабинович, когда его спросили, умеет ли он играть на скрипке. А если серьезно насчет детей (насчет моих детей), то, полагаю, их наличие в любом количестве не уменьшило бы моей привязанности к животным, которая длится всю мою жизнь — пускай в большей степени визуально, нежели физически, но она есть, и я знаю, что, в отличие от детей, они зависят от нас на протяжении всего своего существования. А мы, как сказал, кажется, Сент-Экзюпери, должны

быть в ответе за тех, кого приручили. (Впрочем, это же относится и к «прирученным» людям, независимо от их возраста, характера и рода семейных связей.)

Часа в три ночи, а может раньше, петух немыслимой раскраски издал свои первые позывные и потом пошел повторять их, как заведенный, чуть не каждые пять минут. А в короткие промежутки, когда не слышно было ни Тузика, ни петуха, ни хозяйки, в мои уши врывались новые звуки, глухие и размеренные. Это было море. И оно вело себя намного приличней всех остальных.

Утром, когда я мыл руки во дворе под умывальником, кто-то недалеко от меня произнес:

— А у нас диван в конуре. Показать?

Я обернулся.

Почти рядом, за низким забором из сухих веток, натыканных между двумя рядами протянутой проволоки, стоял остриженный «на лысину» мальчишка, его сохраненная челка торчала на голове, как накладной карман на фартуке. В глазах у него читалась неутоленная жажда общения.

— Какой диван? — спросил я.

— Лезьте сюда, покажу. Туриста не бойтесь, я держать буду.

Что ж, дивана в конуре я с рождения не видел, а потому протиснулся сквозь забор и подошел к мальчишке, который сказал, что его зовут Слава, они тоже «дикарями», а Турист — кавказская овчарка, то есть помесь немецкой с кавказской, и потому такой здоровенный. Но добрый и к себе на диван пускает — и людей, и кошек.

Турист так широко вилял хвостом, словно в самом деле приглашал зайти, и я не мог ему отказать: согнулся и полез в конуру. Там было уютно и просторно, пахло сеном, пылью, псиной, но стоять приходилось на четвереньках. А справа у стенки был настоящий диван, со спинкой и с пружинами наружу. Слава дважды подряд не соврал мне; что немало для его возраста: в конуре, действительно, был диван и между его пружинами, действительно, лежала кошка. И у меня возник старый, как мир, полуфилософский вопрос: что первично — диван или конура? Но, как и все человечество на похожий вопрос, касавшийся курицы и яйца, я не мог ответить на этот и, высунув голову из конуры, спросил Славу. Чувствовалось, ответ у него был готов заранее.

— Я думаю, — уверенно сказал он, — сперва диван, а вокруг уже конуру. Потому что иначе как же?

Я не стал с ним спорить — это было вполне логично, хотя и похоже на то, как если бы сначала завозить мебель, а потом класть фундамент дома. Но жизнь-то она зачастую такая и есть… Я подумал о другом — о том, что собаки часто бывают у людей в жилище, а человек у них никогда. Я — первопроходец. И захотелось ощутить себя хоть на миг собакой. Я даже попробовал тихонько залаять, а кошка взглянула на меня с удивлением и отвернулась. Я снова высунулся из будки. Все вокруг показалось очень большим — соседский дом, Слава, Турист, цепь на нем… Бр-р… Я стал быстро вылезать из конуры, даже ударился головой…

Уже на второй день сделалось ясно, что небольшой дом, в котором мы поселились, с большим секретом. И соседний тоже. Секрет заключался в том, что по их внешнему виду невозможно было предположить, сколько человеческих конур — каждая не намного больше той, что у Туриста, — в них таилось. И везде жили приезжие — в основном с детьми. Днем их почти не было слышно и видно, зато по вечерам… Одним из их любимых занятий была игра в «буржу, мадам». Вы слышали про такую? Я тоже нет. Раздавалась вся колода карт, потом начинали открывать по одной,

и первый, кто заметит одинаковую, должен кричать это самое «буржу». Думаю, к буржуазии это слово никакого отношения не имело, а произошло от «бонжур». Но главное — погромче кричать. Еще играли в животных — кто больше запомнит. Начинали, например, с «блохи», и прежде чем прибавить свое слово, нужно было повторить чуть не полтора десятка, а то и больше, тех, которые уже названы. Ну и, конечно, беготня с Тузиком, обучение улыбаться, давать лапу, сидеть, «голос» и многое другое.

В общем, я вполне понимал женщину, жившую в одной из конур, когда она крикнула из своего окошка:

— Вы делаете отдых немыслимым! Тише, пожалуйста.

Никто, конечно, не обратил внимания на ее слова — «немыслимый», «пожалуйста» — кто сейчас так разговаривает? И она повторила в упрощенном варианте:

— Хватит шуметь! Слышите?

Нарушители спокойствия поглядели в ее сторону, и одна из девочек вскрикнула: из окна на них смотрело что-то странное — с блестящими выпученными глазами.

— Тетя, — сказал Слава, — зачем вы смотрите на нас в бинокль? Мы же близко.

— Чтобы лучше вас видеть, дорогие, — ответила тетя, совсем как волк в сказке про Красную Шапочку, и добавила уже не по сказке: — У меня ужасная близорукость. А от вашего крика болит голова.

Но юных картежников и дрессировщиков не заинтересовали ее беды, и все продолжалось по-прежнему.

Погода стояла отменная, мы с Риммой целые дни проводили на море и только изредка, к вечеру, прохаживались по поселку или поднимались на ближние холмы. Как-то обратили внимание на один вполне приличный дом, окруженный глухим забором, на калитке которого висело объявление о продаже. В это время я уже начал подумывать о покупке дачи (абсолютно фантастическая мысль при наших доходах, но душу все больше бередила память о нашей довоенной даче, пришедшей в полную негодность во время войны, когда там стояли, без всякого, конечно, на то разрешения, наши тыловые воинские части, после чего отец был вынужден продать ее, поскольку на ремонт не было средств). Повторюсь, на деньги с продажи был куплен отцу его последний костюм, который я донашивал после его смерти, когда меня демобилизовали; а оставшиеся от них на сберкнижке девятьсот рублей ссудила мне лет через пять моя мама, чтобы я мог субсидировать избавление одной хорошей женщины от моего ребенка.

Но не будем углубляться в печальные воспоминания. Итак, продавался вполне благообразный дом и, чем черт не шутит, — вдруг можно будет как-то договориться с хозяевами?.. Мы вошли в калитку. Навстречу показалась пожилая женщина монашеского обличья и кратко объяснила, что хозяин этого дома священник, в доме есть теплое отхожее место, три комнаты, кухня, и продается он за сто тридцать пять тысяч рублей. Не обладая математическими способностями, я, все же, сумел прикинуть, что при моих возможностях мне понадобится примерно двенадцать лет для того, чтобы скопить требуемую сумму (при том, что все это время не буду ни есть, ни пить, ни покупать одежду или бензин, который, кстати, был дешевле и еды, и питья, и шмоток).

Мы с Риммой стойко перенесли потерю дачи, однако, чтобы окончательно успокоить совесть, решили, все-таки, сообщить о полученном предложении Артуру — вдруг у него появятся какие-то мысли на этот счет? Телеграмма, которую мы дали, была короткой, но выразительной и гласила: «Приглядели неплохую дачку тчк сто тридцать пять тысяч тчк на руках двести тчк Срочно вышли недостающие сто тридцать четыре тысячи восемьсот тчк Целуем».

Ответа мы не дождались, и тогда, чтобы смягчить свое наглое требование, отправили ему льстивое письмо в стихах, где все было выдумкой, кроме того, что, действительно, в одну из ночей я видел его во сне.