Лучше не возвращаться

Фрэнсис Дик

— Мама совсем не такая, как Викки, — сказал Кен, положив трубку. — Она любит, чтобы все было спланировано заранее. То есть хотя бы за несколько дней, если не недель. Она считает, что мы поспешили со свадьбой. Но, честно говоря, она вообще была против того, чтобы я женился на ком бы то ни было, — он вздохнул. — Они никогда не подружатся с Белиндой. Она через раз называет ее мисс Ларч. Ох уж эти родители!

— Ты помнишь своего отца?

— Лишь смутно. Мне было десять лет, когда он умер. Казалось бы, я должен хорошо его помнить, но, увы. Я знаю его по фотографиям.

Помню, как мы играли и как было весело. Жаль, что… — Он замолчал. — Но что толку жалеть? Жаль, что я не знаю, почему он умер.

Я замер, а Кен продолжал:

— Он покончил с собой. — Было ясно, что ему все еще больно об этом думать. — И чем старше я становлюсь, тем больше хочу разобраться в этом. Обидно, что я не могу поговорить с ним. Глупо, правда?

— Нет.

— Во всяком случае, это во многом объясняет поведение мамы.

Я посмотрел в его блокнот, в котором он написал единственное слово — «инсулин», и сказал:

— Что, если я сам буду делать заметки, пока ты будешь рассказывать?

Он с готовностью подвинул мне блокнот и ручку. Я перевернул страничку, а Кен, немного подумав, возобновил свой рассказ.

— Следующий случай, который я не могу объяснить, произошел вскоре после Рождества. Тогда я понял, что лошадь отравили атропином.

— Что это была за лошадь? — спросил я, записывая.

— Скаковая, принимавшая участие в скачках с препятствиями. Ее тренировала Зои Макинтош из Риддлзкомба.

— Зои Макинтош? — переспросил я.

— Среди тренеров довольно много женщин, — резонно заметил Кен.

«Конечно, — подумал я. — Но в моих смутных воспоминаниях эта фамилия принадлежала мужчине».

— А отец у нее тоже тренер? — поинтересовался я.

Кен кивнул.

— Ее отец, старина Мак, все еще работает, но уже начал выживать из ума. У Зои на руках лицензия, и за спиной у отца она все делает по-своему. А вообще, он ужасно вредный старикашка и следит за каждым ее шагом. Зои все еще сотрудничает с нами, потому что она знает Кэри сколько себя помнит. Они с ее отцом старые приятели. Правда, она косо смотрит на меня из-за погибших лошадей, но я не виню ее.

— Так это был не единственный смертельный исход с ее лошадьми?

— Нет, погибли две лошади. И я готов поклясться, что обеим дали атропин. После того как погибла вторая, я намекнул об этом Зои. Однако она буквально перебросила меня через левое плечо. Мускулистая леди, эта наша Зои! И вот чего я добился: теперь она ходит и всем рассказывает, что я не только некомпетентный хирург, но и просто сумасшедший.

Я подумал и спросил:

— Обе лошади принадлежали одному и тому же человеку?

— Понятия не имею.

— А они были застрахованы?

— Не думаю. Если хочешь знать точно, тебе придется расспросить об этом Зои или самих владельцев. Если честно, я не хочу этого делать.

— Ты боишься!

— Ты ее не видел.

— А как звали лошадей?

— Нашел о чем спрашивать! Мне всегда говорят их клички, но я забываю сразу после того, как перестаю их лечить. Ну, иногда помню, конечно. Если они относятся к высшей лиге. Через

мои руки за год проходят сотни лошадей. Их клички записаны в компьютере… ну да, были записаны… А для себя я их запоминаю, скажем, так: «Кобыла-трехлетка, с белыми манжетами, кишечник уложен „елочкой“, — так я сразу понимаю, о ком идет речь.

— Опиши лошадей, которые погибли от атропина.

— Первый — гнедой мерин-четырехлетка с широкой белой полосой на носу. Второй — каштановый мерин пяти лет с двумя белыми манжетами на передних копытах и белой мордой.

— Так, — я записал все, что касается внешнего вида животных. — И как они погибли?

— Колики, оба раза одно и то же. Мы вынимали толстый кишечник, как при тебе, и я пальпировал… ощупывал его, стараясь отыскать место, где была нарушена проходимость, но так ничего и не находил. Как вдруг, ни с того ни с сего, сердце лошади начинало останавливаться, давление резко падало, потом звенел сигнал тревоги, и мы их теряли. Ничего нельзя было поделать. Я уже говорил тебе, что иногда подобное случается, поэтому в первый раз я не особенно задумывался о происшедшем.

— Вплоть до настоящего времени сколько было подобных случаев?

— Четыре — за восемь недель, — Кен тяжело глотнул. — Это просто невозможно.

— И всегда одно и то же?

— Да, более или менее.

— Что значит более или менее?

— Операции проводились не только на брюшной полости. Как я уже говорил, в последний раз я стягивал винтами расколовшуюся берцовую кость. А перед этим был порок дыхательных путей, как в этот раз, с западающей гортанью. Эти две принадлежали Иглвуду, что я и сказал тебе в Стрэтфорде.

— М-м-м… — промычал я, просматривая свои становившиеся все более хаотичными записи. — Ты можешь вспомнить очередность этих операций?

— Значит, так, — Кен задумался. — Жеребец, погибший от инсулина, — первый, пусть даже он погиб не в клинике.

— Угу.

— Потом идет четырехлетка Зои Макинтош.

— Так.

— Потом… лошадь Иглвуда с пороком дыхания.

— Хорошо, — сказал я, — а тебе приходилось делать тюбинг? Я помню, в детстве я был так поражен, что в трахею лошади можно вставить трубочку, с тем чтобы ей было легче дышать, а к ней — пробка, как в ванной. Ее можно закрывать при спокойной ходьбе и вынимать во время галопа.

— Не часто. Здесь это еще иногда делают, но в Америке запрещено выставлять на бегах таких лошадей. Да и тут этому скоро положат конец.

— А здесь был случай, что лошадь с трубкой вбежала в канал и утонула?

— Да, давным-давно, — кивнул он. — В Гранд-Национале. Она забыла повернуть на излучине канала и влетела прямо в воду.

— Это был 1930 год, День дерби, — сказал я, припоминая.

Кен был поражен.

— Откуда ты знаешь?

— У меня хорошая память на тривиа, — это было задумано как шутка, но я понял, что в ней большая доля правды. — А тривиа, — напомнил я, — по-латински буквально означает «три дороги». Там, где встречались три дороги, римляне выставляли таблички с новостями — краткими сообщениями о недавних событиях.