Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм
Шрифт:
— До кувшина мне не дотянуться, он на верхней полке. Не дерзи. — Она была счастлива, что раздобыла молоко. — Можешь попить немного на завтрак.
— Попью, когда буду готова. Сперва мне надо прилечь на часок. Прогулка была тяжелой, ночь долгой, я вымоталась до предела.
— Нет, не ходи в свою комнату, останься здесь, приляг на полу, составь мне компанию…
— Если тебя нужна компания, приходи посидеть в моей комнате; мне просто необходимо прилечь, — ответила девушка уже из коридора. Удаляясь от гостиной, она все повышала и повышала голос.
И крик ее разбудил мужчину.
— Ну вот, теперь ты все испортила, — сварливо пробурчала Мими. — Он еще не совсем готов, чтобы его убить. Он даже еще не готов встать.
Дубовик сидел на полу, обвив ручками-веточками курок винтовки. Мими не поняла, заметила его Доминик или нет. Возможно, для нее он выглядел всего лишь горкой ломаных прутьев; в сущности, при дневном
— Ты захватила в плен германца? — удивилась Доминик. — Какая ты у меня способная, бабуля. Только вот зря ты отдала ему мою постель. Положила бы его в свою.
— Он сам выбрал твой матрас, без всякого приглашения, а мое белье все отправилось в город, или в ад, или еще куда-нибудь. Уйди отсюда, девочка.
— Он очень слаб, — заметила Доминик, частенько возившаяся с больными овцами и отказывающимися сосать вымя ягнятами. — А рану ему явно зашивал какой-то полуслепой криворукий недоумок.
— Попробовала бы ты справиться без света и со скрюченными артритом пальчиками!
— Ох, бабуля, это сделала ты? Я горжусь тобой.
Доминик двинулась вперед, едва не наступив на дубовика, она перешагнула винтовку. Солдат не выглядел ни испуганным, ни заинтересованным, но он по крайней мере очнулся и следил взглядом за девушкой, пересекшей комнату и присевшей на кровать.
— Думаю, в первую очередь его нужно хорошенько помыть, а потом дать ему то молоко.
— Я еще не собралась с силами, чтобы заняться насосом, — проворчала Мими Готье. — Я сама только что проснулась, — Тон ее стал тверже. — Доминик, этот человек — солдат вражеской армии, выгнавшей твоих родителей из нашего дома. Ты не можешь промыть его раны и посадить выздоравливать на солнышко, точно в пансионе для инвалидов. Мы должны пристрелить его и избавиться от тела. Подозреваю, его приятели через день-два вернутся за ним.
— У него красивые глаза, — ответила Доминик. — Доброе утро. Ты меня слышишь? Ты понимаешь меня?
— Imb'ecile! [7] — Мими Готье не находила достаточно сильных слов, чтобы выразить степень своего изумления. — Доминик, убирайся от него! Я тебе запрещаю! Не болтай с ним! Это помощь врагу, преступление против твоей семьи, преступление против Франции!
— Он человек, истекающий кровью в моей постели, — сказала девушка. — И я не собираюсь представлять его папскому прелату. Бабушка, пожалуйста. Guten Tag?
7
Imbecile — умалишенная (фр.).
Услышав приветствие на немецком, солдат моргнул. Голова его слегка дернулась, словно от приступа боли — боли, напоминающей человеку, что он все еще жив.
— Guten Tag? — прохрипел он в ответ.
— Давай молоко, — бросила внучка, — Принеси его сюда, бабуля.
— Я хранила его для древесного эльфа, — без всякой надежды воспротивилась Мими Готье.
— Какого еще древесного эльфа?
Мими Готье больше не могла говорить, да ей и нечего было сказать. Она просто показала на пол. Но ее внучка не смотрела. Дубовик лежал возле винтовки, вытянувшись, прижимаясь шипастыми конечностями к длинному стальному дулу, к поцарапанной полировке деревянного приклада.
— Ему молоко нужнее, чем нам, — пробормотала старушка, но она и сама знала, что голос ее слишком слаб и Доминик не услышит.
Ферма мертва, — мысленно обратилась она к дубовику.
Как и ты, — безмолвно ответил он, — Или почти как ты. Но у тебя есть здесь дитя, которое найдет способ выжить и продолжить жизнь, и ради этого стоит задержаться на белом свете, а у меня ничего нет.
Я сама принесу тебе молока, — предложила она.
Оно не для меня. Молоко мне не нужно и никогда не было нужно, — объяснил он. — Молоко предназначалось жизни вокруг меня, а я жил на кромке этой жизни.
— Здесь холодно. Из-за дождя все отсырело, — решительно заявила Доминик. — Мы разожжем огонь, бабуля, и перетащим его в кухню, в тепло. Не волнуйся, — добавила она в ответ на горестное выражение лица бабушки. — Я не потеряла голову. И свое сердце я ему тоже не отдала. Вовсе нет. Я возьму винтовку и не выпущу ее из рук. — Одной рукой она подняла с пола ружье. А другой собрала разбросанные по половицам сучки и листья — на растопку.
Мими Готье уронила голову на руки и пожелала умереть. Но сбита она была крепко, по-деревенски, и жизнь не захотела покинуть ее. Так что в скором времени она выпрямилась, расправила плечи и пошла поддерживать огонь, переливать молоко, бранить внучку, проклинать врага, протирать шваброй просочившуюся под дверь дождевую воду и оплакивать — с сухими глазами — живых и мертвых.
Р. Т. Смит
Лавка Хортона
Р. Т. Смит — издатель журнала «Шенандоа: вестник Университета Вашингтона и Ли». В числе его книг — «Гонец» («Messenger», 2001), удостоенный Премии Виргинской Библиотеки, и «Зал дуплистого ствола» («Hollow Log Lounge», 2003), получивший поэтическую премию Мориса в 2004 году. Первый сборник рассказов Смита — «Вера» («Faith», 1995); второй, «Преподаватель» («Docent»), практически закончен. Рассказы Смита печатались в «Best American Short Stories», «New Stories from the South», «Southern Review», «Virginia Quarterly Review» и «Missouri Review». Смит и его жена, поэтесса Сара Кеннеди, живут в Рокбридж-Конти в штате Виргиния.
Стихотворение «Лавка Хортона» было впервые опубликовано в «The Georgia Review».
На гнилых стропилах в заросшем поле Жестяная кровля шуршит под ветром — Может, починить? А под этой крышей — Дровяная печь, крашеный прилавок, А в углу над кружкой сидит рассказчик: «Вот он и пошел»… «И ему та ведьма»… Пусть себе бычки нынче дешевеют: Здесь любому фермеру по карману Табачок, конфетки, покой, беседа. Я едва познал этот зуд — и слушал, Как Ньют Купер, важно дымя, клянется, Что-де упокойник однажды ночью У него сожрал битюга в конюшне. Вот Эд Такстон хвалится старым банджо — За него он дьяволу продал душу, а звучит-то как! Даже зубы сводит. А Сид Сигер шепчет: одна девица Поутру купалась в меду душистом И средь бела дня улетала в небо. Я тогда не знал, что за каждой сказкой, Для меня сиявшей небесным светом, Прячутся свои горести и раны — Целый мир мучений и страшных шрамов. Я был городской, и в волшебной лавке Я мечтал о том, что считал запретным: Как заставить всех, позабыв о правде, Мой ловить мотив — сладостный, но лживый? Чем они берут? Где им варят зелье? Как бы я хотел чаровать, морочить, Увлекать, манить — но уже не помню Эти вечера в желтом свете лампы, Эти вечера — ледяное пиво, Лимонад, тянучки и запах пота — Я их не украл? Или это Фолкнер? У него ведь тоже — над стойкой ястреб И ножами дощатый пол изрезан. Сам не без греха — я уже не знаю. Лакрица? Полынь? Да. А вот ветчинный Окорок — свисал с балки? Нет, не помню. Кто же мне сказал — без хорошей байки Ты, мол, не мужик? Джонатан Уайтфилд? Или его брат Эйби — тот, который Осенью попал под комбайн? А Ховис Говорил: «Ты знаешь, на мне однажды Загорелись брюки — от чистой злости». Все это теперь — черепки, обрывки И немой вопрос: может, мне удастся Раскопать под листьями и полынью И порог, и стены, крыльцо и крышу. Чтобы от шагов заскрипели доски, Чтобы по ступеням спустился Хортон — Голос его — сорго, глаза — орехи, — Нужен тот юнец, городской парнишка, Не мужик еще — но готовый к байкам. Пусть берет себе дьявольское банджо И душистый мед… Улетаю в небо.