Лучшее за год III. Российское фэнтези, фантастика, мистика

Первушина Елена Владимировна

— Как же это? — спрашивает козявка. — Ты ехал-ехал от своей деревни, на поездах всяких или, там, на машинах…

— На автобусе. Тьфу ты, черт, в автобусе ехал, а не на автобусе.

— Вот я и говорю — все равно долго ехал, а теперь пешком дойти собираешься. Как это? Ведь машины же быстрее, а ты медленней.

— А они нас везли на перрон как раз с той стороны куда потом мы на том вагоне служебном ехали, я сразу заметил. Мы как раз в сторону Пестимьянова ехали, мы же к югу живем от станции. Так что дойти можно, но идти, конечно, придется долго.

Я говорил

ей чистую правду, только не всю. Это очень удобно — говорить правду, но не всю. Вроде бы и не соврал, но и серьезного ничего не выдал. Я не сказал ей, что вообще не знаю, сколько километров — пятьдесят? сто двести? — до моей деревни и в какую сторону к ней над идти. Я не сказал ей, что заблудился и нахожусь в полно; недоразумении, что у нас никаких шансов выбраться, разве что чудом наткнемся на какую-нибудь дорогу, что деревни в этих местах — редкость, уединенно живем. Я не сказал ей, что мы даже как следует заболеть от холода и голода не успеем до этих взрывов, ну а уж после взрывов тут вообще ничего не останется. Я в детстве с папой, когда он еще от нас не сбежал, однажды на разработки по ехал, так что видал я собственными глазами, что взрывы делают. И это были обычные взрывы, а атомные, я думаю еще посильнее будут.

— А взрывы? — спрашивает козявка. — Они нас не убьют?

— Еще чего! — говорю. — Там у нас геморрой один жил богатенький. Когда о взрывах заговорили, так он в пять секунд смылся. У него дом остался — громадный каменный, а в доме подвал с припасами, тоже каменный или даже железный, его никаким взрывом не возьмешь годами жить можно.

Я опять не соврал и не сказал правды — сам-то я не видел того подвала, только слышал, как болтали о нем в деревне. А могли и соврать, чего только о том геморрое в нашей деревне не сочиняли. Но это было неважно, я понимал, что все равно не дойдем мы с козявкой до Пестимьянова.

— Нам бы только на «железку» выйти! — вдруг ни с того ни с сего сказал я правду, хотя и не собирался. Найти «железку» — в этом была единственная и почти невозможная надежда на спасение. По «железке» при очень большой удаче можно выйти на Литвиновку, там была станция, на которой поезда почти никогда и не останавливались, а дорогу от Литвиновки я хорошо знал, сколько раз и с Тимуркой, и с папой, и с Валей, а один раз даже с дядей Витей ходили.

— А «железка» — это рельсы? — вдруг спросила козявка.

— Ага, рельсы.

— А ржавые рельсы — это тоже «железка»?

— Тоже. Тебе зачем?

— А совсем-совсем ржавые?

Я вздохнул.

— Тоже. Чего спрашиваешь?

— А я недавно такие видела. Ты мимо прошел и в сторону завернул. Я сначала хотела сказать, а потом подумала, что раз они такие ржавые, значит, никому не нужны, и нам тоже.

Представляете, что за дура? Я чуть на попу не сел.

— Где, — кричу, — ты их видела?! Когда?!

— Да вот только что, недавно совсем. Они вон в той стороне были, откуда мы идем. Пойдем покажу!

Вот дура! Ну и дура!

Рельсы оказались и вправду недалеко, только мы их искали долго, может, час, а может, даже и два. Кружили-кружили, пока нашли, а когда нашли,

жуть устали, что я, что козявка. Я сел на рельсы и заплакал.

— Отвернись, — говорю.

— Да ладно, я ж понимаю, — сказала козявка и отвернулась.

Старая «железка», пусть она хоть какая ржавая, обязательно приведет к нормальной «железке», по которой лайнеры ходят, это такой закон. Только тут надо правильное направление выбрать, а то придешь к тупику. Посомневавшись, я направление выбрал, все-таки не первый день на свете живу, и мы пошли.

Идти пришлось долго, и козявка в кровь сбила ноги, а я простудился. Козявке хоть бы что насчет простуды, а я расчихался, рассморкался, расслезился, кадыхать начал, словно городской заморыш какой-то, а не северный человек, даже стыдно.

А козявка про ноги ничего мне не говорила, держалась, хромала, старалась не отставать. А потом она об корягу споткнулась, да так неудачно, лодыжку то ли растянула, то ли вообще вывихнула.

Села на землю и говорит:

— Ой, ты меня извини, но я, кажется, идти не могу.

Я посмотрел ее ноги, она еще коленку ссадила здорово, говорю же — дура городская, даже ходить толком не умеет, а чего делать, не знаю, я хоть и взрослый почти, но во всяких там вывихах и растяжениях не очень разбираюсь. Видел, как мама их лечила, но, дурак, не запомнил. Знать бы!

Делать нечего, взял ее на закорки, поплелись дальше. Теперь она совсем не такой легкой казалась, как когда я ее из вагона на руки принимал. Медленней стали идти, все время привалы. Если б не простуда, я бы побыстрей шел и привалов поменьше делал, но голова очень болела.

А козявка прижалась к моей спине, за шею обхватила своими ручками-спичками и говорит:

— Вот, мы опять с тобой обнимаемся. Как ночью. И теплей, как ночью, правда?

Я только покряхтываю.

Вообще ее, когда я ее на спине нес, будто прорвало — все болтала и болтала, как болтанка какая-то. А что такое глобальное потепление? А почему оно взрывов боится? А почему, если потепление, то у нас так холодно? Я ничего не отвечал, только кряхтел выразительно.

Когда она поняла, что спрашивать без толку, потому что я не отвечу, то про себя стала рассказывать, про маму, про папу, про подружек, про какой-то пароход на речке, с одного на другое перескакивает, глупая мне попалась коза, у меня от нее еще больше голова разболелась.

В тот день до нормальной «железки» мы так и не добрались, я уж и беспокоиться начал. Вечером нашли ручеек какой-то, напились вдосталь, а то козявкиной баклажки хватило ненадолго, я опять развел костерок, потом пошел нарвал трав, которым меня мама учила, чаек заварил из них. Слава тебе Господи, всемилостивейший Господь наш, баклажка оказалась старая, из огнеупорного пластика, сейчас такие делать нельзя, сейчас все о спасении природы заботятся, нет чтоб о людях, так что я в той баклажке чаек заваривал. Вкус у чая жуть дрянной оказался, но знакомый, не забыл я, стало быть, мамочкины уроки, я и сам попил, и козявку попить заставил, не хватало еще, чтобы и она простудилась, вдобавок к своей ноге.