Лучшее за год. Мистика, магический реализм, фэнтези (2003)

Гейман Нил

Приклад ударил больно в плечо, но он бросился, спотыкаясь, вперед, на макак, которые кинулись врассыпную. Когда Джош приблизился к веранде, вожак мчался в сторону морского берега. На этот раз Джош остановился и прислонил ружье к дереву для устойчивости перед тем, как нажать на курок. Стая обезумевших попугаев взметнулась, расцвечивая ливень красными и голубыми пятнами, мешанина перьев и листьев взвихрилась в воздух, тогда как Джош яростно прокладывал себе дорогу через редеющие кусты к морю.

Похоже, что ему удалось ранить главного зверя: тот явно сбавил ход, так что остальные обезьяны быстро обогнали вожака. Макака волочила левую лапу. Лес сменился песком, истыканным ударами крупных капель, и галькой. Джош вышел

к самому дальнему концу пляжа, где разлившийся ручей образовал опасные заводи с быстро размываемыми берегами. Дождь ослеплял, приходилось жмурить глаза, но расстояние между ним и обезьянами неумолимо сокращалось.

— Ну, чья взяла? — крикнул он, перекрывая шум дождя, нагоняя хромающую макаку.

Ему нужна была опора, чтобы как следует прицелиться, он поискал глазами подходящий валун.

Синно оказался в ловушке. Путь к дальнейшему отступлению преграждала широкая заводь, яма, которая пополнялась водой из моря, чья поверхность как будто расплющилась от дождя. Но зверь не останавливался, словно не желая признать поражение. Он доковылял до дальнего края заводи и тяжело опустился на мокрый песок. Джош огляделся, присматривая, на что бы опереть ружье.

И только теперь он увидел остальных обезьян. Они находились на угрожающе близком расстоянии и, образовав круг, быстро придвигались к нему. Он почувствовал, что песок проседает у него под ботинками, понял, что берег заводи, подмокший от дождя, сдвигается под его весом, и он соскальзывает прямо в мутную воду. Он попытался устоять на ногах, но ружье перевесило, и он снова потерял равновесие.

На другой стороне заводи рослая макака наконец остановилась и медленно повернулась — точнее, она распалась на две части, оказавшись парой молодых обезьян, одна из которых восседала на плечах у другой, как будто сросшись с ней зеленоватой клочкастой шкурой. Они прыгнули в разные стороны и заняли свое место в кругу, уставившись на него бесстрастными карими глазами.

Джош быстро погрузился в заводь. Вода здесь была какая-то странно тягучая. Его кольнуло сквозь рубашку, и этот первый удар, похожий на электрический разряд, заставил его вспомнить предостережение Аруна: не следует купаться, когда идет сильный дождь, именно в такое время из глубины поднимаются особо опасные медузы. Заводь буквально кишела ими, приливная волна наполняла ее сотнями новых особей, которые всплывали на поверхность, словно прозрачные пластиковые пакеты, в то время как дождь продолжал барабанить по морской глади. Их жалящие щупальца скользили и обволакивали его ноги, прижимались к животу, спине, груди, шее, удар за ударом поражал его безвольную нервную систему — десять, пятьдесят, сто разрядов. Он отпихивал их, но они липли к его телу, впиваясь своими иглами, словно шипами. У него свело мышцы от пульсирующей боли, от бесконечных уколов и впрыскиваний яда, он рванулся и затих, погружаясь в темную зеленую глубину на виду у молча наблюдающей стаи. Дождь шлепал по воде, обезьяны наблюдали, в их глазах не было даже намека на какой-либо душевный отклик, их сердца подчинялись только инстинктам и законам стаи. Сидя на крыше виллы, Синно чесался, дожидаясь, когда джунгли успокоятся от тревожных криков. Затем он соскользнул на веранду, заглянул в дом сквозь решетчатые ставни, в спальню, на Кэйт, которой снился тревожный сон. Тихо ступая, намного тише, чем это делал Джош, обезьяний вожак открыл дверь спальни и, протиснувшись внутрь своей крупной тушей, так же тихо затворил ее за собой. которое проводит остаток своих дней, звеня цепями и грызя Во тьме кости детей, которых никто не будет искать.

Иногда эти звуки можно было услышать, проходя по лестнице мимо его двери. Прошли месяцы, и я, наверное, привык к ним, потому что стал останавливаться на лестничной площадке, уставившись на его дверь и размышляя над тем, что могло случиться с человеком, продолжающим жить, несмотря ни на что. Любопытство

брало верх над страхом.

Наконец холодным январским днем состоялась моя первая победа над страхом и хаосом. Мы спускались по лестнице, я и мама, в воскресенье, испорченное ее желанием купить мне такие ботинки, из которых я не очень скоро вырасту. Тут с треском и скрипом распахнулась дверь мистера Каванота. Он стоял в проеме с таким видом, будто его застали за чем-то не совсем приличным. Как и всегда, он прятался в своем панцире, но теперь это уже не имело значения.

Я удостоился редкостного случая заглянуть внутрь его жилища. Я уставился на то, что находилось за мистером Каванотом, в узкое пространство, которое было гостиной. Там не оказалось цепей, лишь тесная комнатушка с обилием мебели, которую давно следовало почистить, обои и воздух цвета сушеных табачных листьев.

Но затем мое внимание переключилось на другое, наполовину скрытое косяком, так что я даже не разглядел толком, что это. Однако мне хватило и того, что я увидел, чтобы разжечь в себе боязнь и любопытство, которые поднимались откуда-то из живота и подступали к самому горлу. Дело в том, что в квартире обнаружилось нечто совершенно неожиданное.

Моя слепнущая мать подтолкнула меня в спину, чтобы я не задерживался, а сама приветливо поздоровалась с мистером Каванотом и пошла себе вниз по лестнице. Как только мы оказались за поворотом, она склонилась ко мне и сказала:

— Не таращись так на него. Он всего лишь бедный больной старик, у которого не осталось ни одной близкой души.

Через несколько месяцев моему брату исполнилось шесть. Каждый день весна грозилась вернуться, но все не наступала, как будто в циферблат ее часов кто-то забил гвоздь и стрелки тщетно дергаются, пытаясь сдвинуться с места. Мы все еще звали моего брата Поли, хотя он и начал раздражаться: как-никак это детское имя. И хотя я теперь называл его Поли раза в два чаще, втайне я уважал его раздражение, как явный признак взросления. В нашем прошлом доме он был надоедливой малявкой, а здесь уже стал напоминать взрослого, что было кстати, поскольку я еще не нашел себе здесь ни одного друга.

Поли был исполнен решимости помочь мне раскрыть тайну мистера Каванота, и в том апреле по моему приказу он часами просиживал у окна и следил, когда старик уйдет из дому. И я готов поклясться, что лучшего караульщика, чем он, вы вряд ли когда-нибудь видели.

А когда старик уходил, Поли звал меня. К счастью, никто из родителей не видел его в такие моменты: он высоко задирал нос, вытягивал шею, словно стебель одуванчика, и непрерывно кивал так, что можно было подумать, что он слегка не в себе. Поли торжественно объявлял, что у нас появился шанс. Снова. Мы быстро одевались и выбегали на улицу.

— Наверняка он сегодня оставил занавески раздернутыми, — каждый раз говорил Поли. — Да точно тебе говорю, оставил!

Мы крались вдоль стены, затем я подсаживал Поли до уровня окон первого этажа. Он щурил глаза, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в щелку между занавесок. И пару раз ему посчастливилось увидеть это.

— Вижу! — сообщал он полушепотом-полувизгом, но был не в силах вразумительно описать увиденное.

Тогда я опускал его на землю, ставил к стене и забирался на его костлявую спину, чтобы поглядеть в окно самому.

Мне бы вряд ли удалось рассказать об увиденном лучше Поли, но то, что я видел сквозь оконное стекло, было, без сомнения, лучше того, что удалось рассмотреть в открытую дверь. И тут, среди уличного шума, мне казалось, что я заглядываю в иной мир, в другое время, тихое и таинственное.

На стеллаже, занимавшем почти всю противоположную окну стену, стояло несколько десятков, если не сотен банок. Некоторые из них были высокими и узкими, а другие с широкими горлышками и пониже. И все они отнюдь не были пустыми.