Лучшие стихи и песни

Рождественский Роберт Иванович

Потом телезрителям были предложены другие фильмы, другие репортажи. Уже озвученные. Устало и опустошенно отвечал на вопросы журналистов хирург местного госпиталя. Делал заявление начальник далласской полиции. Говорили свидетели. На экране появлялись разные лица, слышались разные голоса, назывались разные фамилии. Потом одна фамилия стала звучать все чаще и чаще… «Ли Харви Освальд», — с особым ударением произносил диктор. «Ли Харви Освальд — вот он… Этот человек подозревается в убийстве президента…» Сначала подозреваемых было несколько. Потом остался один. Птичье личико Освальда почти не сходило с экрана. Показывали Освальда тогда, когда он шел на допрос. И тогда, когда он шел с допроса. Демонстрировали вещественные доказательства — винтовку с оптическим прицелом. Поражались меткости убийцы… Освальд был и на завтрак, и на обед, и на ужин. Даже ночью все его проходы с допросов и на допросы повторялись по несколько раз. Говорил он мало. И почти всегда одно и то же: «Я ничего не знаю…», «Я никого не убивал…», «Почему мне не дают встретиться с адвокатом?..». Обреченный, несчастный монотонный голос Освальда никого не трогал, никого не задевал. Но о самом Освальде, вернее, о тех, кто стоит за ним, говорили всюду. Америка постепенно приходила в себя. Америка скрупулезно подсчитывала убытки, связанные с убийством своего президента…

Наш чикагский гид сокрушенно вздыхал: «Тяжелые времена. Очень тяжелые времена…»

— Ведь дело даже не в том, — говорил он, — что убили Кеннеди. Хотя его, конечно, жалко… Но дело в большем. Убили престиж Соединенных Штатов! Вот в чем главная беда!.. А престиж страны стоит денег. Огромных денег…

— Ну, а все-таки, —

интересовались мы, — что же, по-вашему, будет дальше?

— Дальше? — Видавший виды гид чмокал губами. — Выкарабкаемся… Обязательно должны выкарабкаться.

— А Освальд?

— Что — Освальд? Освальд — пешка. Освальда угробят гораздо раньше, чем вы можете предположить…

— Как это — угробят? Кто угробит? Что вы придумываете?..

— Ах, придумываю? Тогда давайте спорить на что угодно… Хотя бы на бутылку водки… Я ставлю бутылку лучшего виски… Согласны?

Борис Николаевич Полевой, член нашей делегации, обожающий неожиданные пари, успел опередить нас.

— Согласен! — быстро сказал он. — Но ведь мы через десять дней уезжаем из Америки… Как же я получу причитающуюся мне бутылку виски?..

Мы засмеялись, а гид всплеснул руками?

— Через десять дней?! Да вы наивный человек! Кто же говорит о такой вечности — десять дней!.. Не зря же, черт возьми, ваш покорный слуга дожил в этой стране до шестидесяти лет!..

Вот какой разговор произошел у нас с гидом. Разговор этот мы бы, конечно, сочли шуткой. Мы бы, конечно, забыли его. Начисто бы забыли…

На следующий день — я специально повторяю, — на следующий день после этого, казалось бы, абсолютно несерьезного разговора, по телевидению шел прямой репортаж — транслировалось убийство Ли Харви Освальда! Транслировалось по всей стране. Как футбол. Как бокс. Как выборы королевы красоты… В эти часы мы бродили по Музею техники. И вошли в зал радио и телевидения. Зал этот был весь нашпигован телевизорами. Они стояли вдоль стен и висели под самым потолком. Они были цветными и черно-белыми. Крохотными и огромными. Плоскими и обтекаемыми. И на всех телевизионных экранах снова был Освальд. Он шел по какому-то коридору, зажатый с трех сторон дюжими полицейскими. Мы уже на него не смотрели. Этот парень нам тоже успел надоесть. Опять, наверное, его ведут на допрос. Или — с допроса. Как вчера. И как позавчера… Мы стояли и обсуждали качество изображения телевизионных приемников. Содержание передачи, в данный момент, нас почти не интересовало. И вдруг!..

Чья-то мощная спина на секунду заслонила Освальда… Закричал полицейский. (Он узнал нападавшего. Он крикнул: «Это ты, сукин сын!..») Потом закричал Освальд. Отшатнулся. В руке у человека, впрыгнувшего в кадр, появился пистолет. Глухо, будто из подвала, прозвучал выстрел. Освальд упал, корчась от боли. Над головою Джека Руби (фамилию мы после прочли в газетах) замелькали кулаки полицейских. В этот самый момент диктор сказал, что «передача прекращается по техническим причинам…»

…Придя в себя, мы почему-то начали хохотать. Истерично. До слез. Нервное напряжение последних дней нашло наконец выход. Мы хохотали и повторяли: «Цирк! Цирк! Ей-богу, цирк!..» Вместе с нами хохотали и американцы. Странный, неудержимый смех звучал под сводами Музея техники в городе Чикаго… Увиденное было настолько диким, настолько неправдоподобным, что на миг показалось: мы присутствуем на съемках гангстерского фильма. Сейчас экраны загорятся снова. Сейчас в кадр войдет помощник режиссера и повелительно рявкнет: «Стоп! Прекрасно!.. А теперь — все сначала…»

Танцуют индейцы

Юлиану Паничу

Бум! Это не костюмированный бал. Бум! Это грянул боевой барабан… Бум! Он рокочет, как размеренный пульс. Вот в него вплетается звяканье бус. В барабанном рокоте слышится мне: «Мы когда-то жили в этой самой стране. Мы сейчас шагаем по отцовским гробам… Громче, барабан! Чаще, барабан! Будто бы, будто бы все как тогда, — наша земля, наша вода! Наши вигвамы у Зеленой горы. За этими деревьями — наши костры!.. Шли мы на охоту, как река из берегов. Только по скальпам считали мы врагов! Мы — люди из племени Справедливого Орла… Смейся, бледнолицый. Твоя взяла! Смейся, бледнолицый. Кричи, воронье… Это ты здорово придумал — ружье. Это ты здорово придумал — спирт. Кто не убит, тот как мертвый спит… Мы остановились. Мы глядим, удивясь: «Ах, какая шелковая кожа у вас! Ах, какие волосы у ваших жен!..» А если по шелковой коже — ножом?! А если бы, а если посреди тишины снова позвала бы нас тропа войны?! Как бы над росою свистел томагавк! Ах, какие скальпы дымились бы в руках! Наши барабаны выбивали бы такт… Не бойтесь! Не будем. Это мы… так… Это на секунду нас обожгла жаркая кровь Справедливого Орла. Мы нарежем ленты из березовой коры… Смейся, бледнолицый! Мы — дикари… Будем сниться детям твоим по ночам… Видишь? Это пляшет наша печаль! Танец наш древнее, чем отцовский вигвам. Он, скорей всего, не понравится вам. Пусть!.. Но заплатите хотя бы за то, что мы здесь жили прежде! А больше — никто».

Хиппи

Мы — хиппи. Не

путайте с «Хеппи». Не путайте с нищими. Денег не суйте… Не спят полицейские кепи в заботах о нашем рассудке. Ничьи мы. Не ваши, не наши. Ничьи мы. Как мокрые ветры. Прически — по виду монашьи. Но мы не монахи! Хотите — проверьте. Ничьи мы. Как пыль на дороге. Как шорох прибоя, картавы. Нас греют девчонки-дотроги, покорные, будто гитары. Потейте! Бумагу марайте. За теплое горло берите знакомо. Плевать нам на ваши морали! Продажные ваши законы! Плевать нам на то, что встречаете бранно! На то, что шагаете мимо. И если вы — мир, то тогда мы — приправа для этого пресного мира!.. Мы, как в драгоценностях, — в росах. Мы молимся водам и травам. Босые — средь ваших «роллс-ройсов». Назло вам. На смех вам. На страх вам. Сдавила бетонная бездна. Асфальт отутюженный высох… Мы — вызов. А может быть, — бегство. А может быть, сразу — и бегство. И вызов.

Парни с поднятыми воротниками

Парни с поднятыми воротниками, в куртках кожаных, в брюках-джинсах. Ох, какими словами вас ругают! И все время удивляются: живы?! О проблеме вашей спорят журнальчики — предлагают убеждать, разъяснять… Ничего про это дело вы не знаете. Да и в общем-то не хотите знать… Равнодушно меняются столицы — я немало повидал их, — и везде, посреди любой столицы вы стоите будто памятник обманутой мечте. Манекенами к витринам приникшие, каждый вечер — проверяй по часам — вы уже примелькались всем, как нищие. Что подать вам? Я не знаю сам. Завлекают вас ковбоями и твистами, — вам давно уже поднадоел твист. Вы покуриваете и посвистываете, независимый делаете вид. Может, девочек ждете? Да навряд ли! Вон их сколько — целые стада. Ходят около — юные, нарядные… Так чего ж вы ожидаете тогда?!. Я не знаю — почему, но мне кажется: вы попали в нечестную игру. Вам история назначила — каждому — по свиданию на этом углу. Обещала показать самое гордое — мир без позолоченного зла! Наврала, наговорила с три короба. А на эти свиданья не пришла… Идиотская, неумная шутка! Но история думает свое… И с тех пор неторопливо и жутко все вы ждете, все ждете ее. Вдруг покажется, вдруг покается, вдруг избавит от запойной тоски!.. Вы стоите на углу, покачиваясь, вызывающе подняв воротники… А она проходит мимо — история, — раздавая трехгрошовые истины… Вы постойте, парни. Постойте! Может быть, чего-нибудь и выстоите.

Гинзберг

(из статьи «Западнее Атлантики»)

…Мне сказали:

— Сегодня поедем на вечер поэзии… Будет интересно… Сам Аллен Гинзберг обещал выступить…

— А где это? — спросил я. — В каком помещении?..

— Не знаю… — ответил переводчик. — У меня есть только адрес… В семь часов надо быть там…

Табличка с номером нужного нам дома была привинчена к церковной ограде. Сама церковь — затемненная, уходящая ввысь, — по моему разумению, наверняка не подходила для того, чтобы в ней мог состояться вечер поэзии. Тем более, если будет выступать Аллен Гинзберг («Лохматый битник…», «Неистовая немытость…», «Поэт протеста и порока…» — это еще самые мягкие эпитеты, которыми награждают Гинзберга американские литературные обозреватели)… Переводчик тоже растерялся. Он вертел в руках бумажку с адресом и явно не знал, как нам быть дальше… По тротуару зацокали каблуки. Стайка девиц вынырнула из-за угла и направилась к большим церковным воротам, около которых стояли мы…

— На вечер поэзии? — спросил переводчик.

— Нет, на бой быков!.. — хихикнули девицы и вошли в ворота. Мы направились за ними…

Первое, что я увидел, войдя в церковь, — огромный черный крест на фоне абсолютно белой стены. Под крестом — трибуна… За ней стоял худощавый негр и, размахивая руками, читал стихи. Стихи были с рефреном. Подходя к нему, негр кричал залу:

— А теперь все вместе!.. — и начинал первым: — Днем здесь — бог, а вечером — черти!!

Зал ликующе подхватывал: «Бог, а вечером — черти!..»