Лучшие застольные песни

Безусенко Людмила Мирославовна

Чубчик кучерявый

Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, Разве можно чубчик не любить?! Раньше девки чубчик так любили И теперь не могут позабыть. Бывало, шапку наденешь на затылок, Пойдешь гулять ты днем иль вечерком — Из-под шапки чубчик так и вьется, Так и вьется, вьется по ветру. Сам не знаю, как это случилось, Тут, ей-право, с попом не разберешь. Из-за бабы, лживой и лукавой, В бок всадил товарищу я нож. Пройдет зима, настанет лето, В саду деревья пышно расцветут, А мне, бедному мальчонке, Цепями ручки, ножки закуют. Но я Сибири не страшуся, Сибирь ведь тоже русская земля. Вейся, вейся, чубчик кучерявый, Развевайся, будь весел, как и я. [78]

78

Песня была очень популярна в исполнении П. Лещенко, благодаря которому и Старый и Новый Свет были охвачены модой на русскую и цыганскую песню.

П. Лещенко умер в 1954 году в тюремной больнице, став одним из тысяч безымянных строителей Дунайского канала. Его могила неизвестна.

Здравствуйте, мое почтенье!

Здравствуйте, мое почтенье! От Аркашки нет спасенья — Я приехал вас развеселить. Зохтер парень я бывалый, Расскажу я вам немало И прошу покорно — браво, бис! Я был у Питере, Одессе и на юге, У Кишиневе, Магадане и Калуге, А в Мелитополе пришлось надеть халат, Азохер махтер абгенах фахтоген ят! Надумал я, друзья, жениться. Вздумал

я остепениться, И решил порядочным я стать. Стали в загс мы собираться, Чтобы с нею расписаться… Тут явилась родная жена. Она набросилась на мне, как лютый зверь. Вы поймете мои колики теперь. Невеста поняла, что я женюсь на блат, Азохер махтер абгенах фахтоген ят! Тарелки, вилочки по воздуху летят, По-фене всяко меж собою говорят. Мамаша поняла, что я женюсь на блат, Азохер махтер абгенах фахтоген ят! Оттуда я, друзья, смотался, Больше с ними не встречался, И решил порядочным я стать. С фраером завел я дружбу, Определился я на службу, Совесть мне пришлося испытать. Я был у Питере, Одессе и на юге, У Кишиневе, Магадане и Калуге, А в Мелитополе пришлось надеть халат, Азохер махтер абгенах фахтоген ят! Лежу у допре, загораю И на потолок плеваю — Кушать, пить и спать у меня есть. Если вы аид ехидный, Ежли вам чего завидно — Можете прийти и рядом сесть. Я говорю, как говорил один: Кто служит в допре — самый честный гражданин. Я говорю, как говорил мой родный брат: Азохер махтер абгенах фахтоген ят!

На нары

Я вспоминаю старину, Как первый раз попал в тюрьму — Кошмары, брат, кошмары, брат, кошмары! Как под Ростовом-на-Дону Я в первый раз попал в тюрьму — На нары, брат, на нары, брат, на нары! Какой я был тогда дурак — Надел ворованный пиджак И шкары, брат, и шкары, брат, и шкары. Теперь опять передо мной Всю ночь маячит часовой — Кошмары, брат, кошмары, брат, кошмары! И вот сижу опять в тюрьме, Не светит солнце больше мне — На нары, брат, на нары, брат, на нары! А на свободе фраера Гуляют с ночи до утра И шмары, брат, и шмары, брат, и шмары! Настала лучшая пора, Мы закричали все: «Ура!» Кошмары, брат, кошмары, брат, кошмары! Один вагон набит битком, А я, как курва, с котелком — По шпалам, брат, по шпалам, брат, по шпалам! Вот захожу я в магазин, Ко мне подходит гражданин — Легавый, брат, легавый, брат, легавый. Он говорит: «Твою-то мать! Попался снова ты опять!» Попался, брат, попался, брат, попался!

Марсель

Стою я раз на стреме, Держу в руке наган, Как вдруг ко мне подходит Незнакомый мне граждан. И говорит мне тихо: «Позвольте вас спросить, Где б можно было лихо Эту ночку прокутить? Чтоб были с нами девочки, Чтоб было там вино, А сколько будет стоить — Мне, право, все равно». А я ему ответил: «Не дале как вчера Последнюю малину Завалили мусора». Он мне сказал: «В Марселе такие кабаки, Такие там бордели, Такие коньяки! Там девочки танцуют голые, А дамы — в соболях, Халдеи носят вина, А воры носят фрак». И с этими словами Таинственный граждан Отмычкой отмыкает Шикарный чемодан. Он предлагал мне деньги И жемчуга стакан, Чтоб я ему разведал Советского завода план. Последняя малина Собрала свой совет, Советская малина Врагу сказала: «Нет!!!» Мы взяли того фраера, Забрали чемодан, Забрали деньги-франки И жемчуга стакан… Потом мы его сдали Войскам НКВД, С тех пор его по тюрьмам Я не встречал нигде. Нас всех благодарили, Жал руку прокурор, Потом нас посадили Под усиленный надзор. С тех пор имею, братцы, Одну я в жизни цель: Ах, как бы мне добраться В ту самую Марсель! Где девочки танцуют голые, А дамы в соболях, Халдеи носят вина, А воры носят фрак… [79]

79

Песня, скорее всего, относится к концу 20 х годов, когда в воздухе витал призрак надвигавшейся войны и в обществе нагнеталась истерия шпиономании. На этом фоне постоянно повторялись призывы к бдительности, требования разоблачать шпионов и бандитов. Своеобразно откликнулся на события и уголовный мир. В то время «уркаганы» считались «социально близкими» Советской власти, и поэтому «советская малина» клялась оправдать это высокое доверие. Хотя не упустила момента показать, что «легавые» были и остаются «неблагодарной сволочью».

Таганка

Цыганка с картами — дорога дальняя. Дорога дальняя, казенный дом. Быть может, старая тюрьма таганская Меня, несчастного, по новой ждет. Я знаю тайну и без гаданья: Решетки толстые мне суждены. Опять по пятницам пойдут свиданьица И слезы горькие моей родни. Припев: Таганка, где ночи, полные огня? Таганка, зачем сгубила ты меня? Таганка, я твой навеки арестант, Прошли и юность, и талант в твоих стенах. Сегодня пятница, я жду свиданьица, В окно тюремное сижу-гляжу. В глазах туманится, а время тянется, Я слышу звон ключей… К тебе иду!!! Вот мы спустилися по темной лестнице Туда, где публика свиданья ждет. Гляжу, жена моя в углу прижалася И слезы горькие в разлуке льет. Припев.

Мурка

Прибыла в Одессу банда из Амура, В банде были урки, шулера. Банда занималась темными делами, И за ней следила ГубЧК. Светит в небе месяц, тихо спит малина, А в малине собрался совет: Это уркаганы, злые хулиганы, Собирали срочный комитет. Речь держала баба. Звали ее Мурка. Хитрая и смелая была. Даже злые урки — и те боялись Мурки. Воровскую жизнь она вела. Припев: Эх, Мурка, ты мой Муреночек. Мурка, ты мой котеночек. Мурка, Маруся Климова, Прости любимого. Hо пошли провалы. Hачались облавы. Много стало наших пропадать. Как узнать скорее: кто же стал шалявым, Чтобы за измену покарать? И однажды ночью Мурка из малины Спрыгнула без шухера одна. К легашам проклятым Мурка прибежала, Воровские планы предала: «Ой сыны Советов, братья-комиссары, Не хочу с урканами я жить! Надоели эти разные малины, Я хочу секреты вам открыть». Припев. Как-то шли на дело. Выпить захотелось. Мы зашли в шикарный ресторан. Там сидела Мурка в кожаной тужурке, А из-под полы торчал наган. Слушай, в чем же дело? Что ты не имела? Разве ж я тебя не одевал? Кольца и браслеты, юбки и жакеты Разве ж я тебе не добывал? Мы решили смыться и не шухериться, Но позорной Мурке отомстить: В темном переулке, где гуляют урки, Мы решили Мурку завалить. Припев. Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая. Здравствуй, моя Мурка, и прощай. Ты зашухерила всю нашу малину И за это пулю получай! Черный ворон грачет, мое сердце плачет, Мое сердце плачет и грустит: В темном переулке, где гуляют урки, Мурка окровавлена лежит. Вот лежишь ты, Мурка, в кожаной тужурке, В голубые смотришь облака; Что ж тебя заставило снюхаться с легавыми И пойти работать в ГубЧК? Припев. Вот теперь лежишь ты с закрытыми глазами, Легаши все плачут над тобой. Ты уже не встанешь, шухер не поднимешь, Крышкою закрыта гробовой. Хоронили Мурку очень многолюдно: Впереди легавые все шли. Красный гроб с цветами тихими шагами Легаши процессией несли. Тишина ночная, только плач оркестра Тишину такую нарушал. Красный гроб с цветами в могилу опускался И навеки Мурку забирал. Припев. На Кунцевском поле шухер был не страшен, Но легавый знал, когда прийти. Сонных нас забрали, в «черный» посадили, И на «черном» всех нас увезли. «Черный ворон» скачет, сердце словно плачет, А в углу угрюмый мент сидит. Улицы мелькают, фонари сверкают — Что нас ожидает впереди? [80]

80

Первоосновой «Мурки» стала знаменитая в 20-е годы одесская песня о Любке-голубке. В результате многочисленных переделок «Любки» сначала в «Машу», потом — в «Мурку» текст оказался полным противоречий. Взять хотя бы то, что по воровским законам женщины не могли играть ведущей роли в уголовном мире. В ранних вариантах героиня рисуется только как любовница уркаганов («Маша» на старой фене и значило «любовница») и нет даже упоминания о ее воровской жизни. Метаморфозы произошли, когда песня вышла на широкие просторы и попала в столицу. В 20–40-е годы «мурками» называли работников Московского угрозыска (МУР). В то же время Мурка — вариант имени Маша.

Доля воровская

Когда я родился под забором, Черти окрестили меня вором. Мать родная назвала Романом, А теперь я шарю по карманам. Мать родная назвала Романом, А теперь я шарю по карманам. Менты запрятали меня в неволю, Сам себе я выбрал эту долю. А теперь пишу тебе, родная, Вот какая доля воровская. А теперь пишу тебе родная, Вот какая доля воровская. С малолетства нары и решетка, Карты, анаша, чифирь и водка. Вот такая в жизни моя доля, А ночами снится только воля. Вот такая в жизни моя доля, А ночами снится только воля. Я в Тбилиси воровал немало, А в Батуми заложили гады. И пишу тебе, моя родная, Вот какая доля воровская. И пишу тебе, моя родная, Вот какая доля воровская.

Постой, паровоз!

Летит паровоз по долинам, по взгорьям, Летит он неведомо куда. Мальчонка назвал себя жуликом и вором, И жизнь его — вечная игра. Постой, паровоз, не стучите, колеса, Кондуктор, нажми на тормоза. Я к маменьке родной с последним приветом Хочу показаться на глаза. Не жди меня, мама, хорошего сына, Твой сын не такой, как был вчера. Меня засосала опасная трясина, И жизнь моя — вечная игра. А если посадят меня за решетку, В тюрьме я решетку пробью. И пусть луна светит своим продажным светом, А я все равно убегу. А если заметит тюремная стража, Тогда я, мальчишечка, пропал. Тревога и выстрел — и вниз головою Под стену тюремную упал. Я буду лежать на тюремной кровати, Я буду лежать и умирать. И вы не придете, любезная мамаша, Меня перед смертью целовать. Летит паровоз по долинам, по взгорьям, Летит он неведомо куда. Я к маменьке родной, больной и голодной, Спешу показаться на глаза. Постой, паровоз, не стучите, колеса, Есть время заглянуть судьбе в глаза. Еще ведь не поздно сделать остановку. Кондуктор, нажми на тормоза. [81]

81

В измененном виде в исполнении Ю. Никулина эта песня звучала в кинофильме «Операция „Ы“». В уголовном мире это произведение было известно еще в 20-е годы. Как и многие другие, «Постой, паровоз!» является переработкой известной до революции песни «Вот тронулся поезд в далекую сторонку» (нынче она сохранилась, пожалуй, только в репертуаре Ж. Бичевской). В оригинале речь идет о солдате, которому дали отпуск для прощания с матерью перед отправкой на фронт. Уркаганский мир придал песне своеобразную окраску.

По тундре, по железной дороге

Это было весною, зеленеющим маем, Когда тундра надела свой зеленый наряд. Мы бежали с тобою, замочив вертухая, Чтобы нас не настигнул пистолета заряд. Мы теперь на свободе, о которой мечтали, О которой так много в лагерях говорят. Перед нами раскрыты необъятные дали. Как теперь тебе спится, пистолета заряд? Припев: По тундре, по железной дороге, Где мчится поезд «Воркута — Ленинград», Мы бежали с тобою, опасаясь погони, Чтобы нас не настигнул пистолета заряд. Лебединые стаи нам навстречу летели, Нам на юг, им на север — всем по домам. Эта тундра без края, эти редкие ели, Этот день бесконечный и вдали лагеря. Встретит мама сыночка, зарыдает родная, Зарыдает родная — сын вернулся домой: Это Клим Ворошилов и братишка Буденный Даровали свободу, и их любит народ. Припев. Дождь нам капал на лица, им — на дула наганов. Вохра нас окружила. «Руки вверх», — говорят. Но они просчитались: окруженье пробито. Кто на смерть смотрит прямо — пули брать не хотят. Мы бежали, два друга, опасаясь тревоги, Опасаясь погони и криков солдат. Мы бежали, как волки, опасаясь погони. Когда тундра надела свой зеленый наряд. Припев. Ветер хлещет по лицам, свищет в дуле нагана, Лай овчарок все ближе, автоматы слышны. Я тебя не увижу, моя родная мама, Вохра нас окружила. «Руки вверх!» — и концы. В черном северном небе ворон каркая кружит: Не бывать нам на воле — жизнь прожита зазря. Мать-старушка узнает и тихонько заплачет: У всех дети, как дети, а ее — в лагерях. Припев. Я сижу в уголочке и гляжу в потолочек: Пред законом виновен, а пред Богом я чист. Предо мной, как икона, вся запретная зона, А на вышке с винтовкой озверелый чекист. Поздно ночью затихнет наш барак после шмона, Мирно спит подуставший доходяга-марксист. Предо мной, как икона, запретная зона И на вышке все тот же ненавистный чекист. Припев. Рано утром проснешься — на поверку построят, Вызывают: Васильев! И выходишь вперед. Это Клим Ворошилов и братишка Буденный Даровали свободу — их так любит народ. Это было весною, зеленеющим маем, Когда тундра проснулась, развернулась ковром. Мы бежали с тобою, замочив вертухая, Чтобы нас не настигнул пистолета заряд.

На Колыме, где тундра и тайга кругом

На Колыме, где тундра и тайга кругом, Среди замерзших елей и болот Тебя я встретил с твоей подругою, Сидевших у костра вдвоем. Шел крупный снег и падал на ресницы вам; Вы северным сияньем увлеклись. Я подошел к вам и руку подал, Вы встрепенулись, поднялись. И я заметил блеск твоих прекрасных глаз, И руку подал, предложив дружить. Дала ты слово быть моею, Навеки верность сохранить. В любви и ласках время незаметно шло; Пришла весна, и кончился твой срок. Я провожал тебя тогда на пристань — Мелькнул твой беленький платок. С твоим отъездом началась болезнь моя, Ночами я не спал и все страдал. Я проклинаю тот день разлуки, Когда на пристани стоял. А годы шли, тоской себя замучил я. Я встречи ждал с тобой, любовь моя! По актировке, врачей путевке, Я покидаю лагеря. И вот я покидаю свой суровый край, А поезд все быстрее мчит на юг. И всю дорогу молю я Бога: Приди встречать меня, мой друг! Огни Ростова поезд захватил в пути; Вагон к перрону тихо подходил. Тебя больную, совсем седую, Наш сын к вагону подводил. Так здравствуй, поседевшая любовь моя! Пусть кружится и падает снежок. На берег Дона, на ветку клена, На твой заплаканный платок.