Лучший исторический детектив – 2
Шрифт:
Угрюмый мужик, в синей выгоревшей бейсболке с тремя жёлтыми буквами «ЛДПР» (очевидно, «водитель кобылы») шёл рядом с костлявой соловой лошадёнкой, держа в руках брезентовые вожжи. Концы вожжей были грязны и растрёпаны до бахромы. Возница, правивший тощей лошадёнкой, постоянно наступал на длинные концы, спотыкался и всякий раз лениво ругал ни в чём не повинную лошадь.
Глаз Лаврищева остановился на гробе, плохо подбитым даже не кумачом, а какой-то мышиного цвета материей. Держась за телегу левой рукой, за похоронной телегой шла незнакомая
В телеге, упираясь в грядки-бортики, находился ещё один необходимый для похорон предмет — большой деревянный крест из обструганного соснового бруса. К кресту мебельными гвоздями с большими блестящими шляпками была приколочена старая фотография, которая в начале девяностых ещё висела на колхозной доске почёта. «Мама!» — чуть было не вскрикнул Лаврищев. Но не вскрикнул. Сдержался.
— Не иди навстречу гробу! Слышь, ты, прохожий! Навстречу мертвецу не иди! — нетрезво заорал возница, натягивая вожжи. — Тпру, тпру ты, мать твою в душу!
В мужике, правящем соловой, Игорь Ильич узнал Ваську, младшего брата своего.
— Это я, Вася, — тихо проговорил Лаврищев. — Вот, успел, значит…
— Игорёшка! — уже сменив гнев на радость крикнул хрипатый, будто просыпаясь после чёрного сна без сновидений. — Братан! А мы уж думали, не приедешь, что б ты сдох, вошь московская! Шучу, брат, шучу — живи, сколь сможешь.
Леонид сделал шаг навстречу, но Василий, подняв руку, остановил брата. Он с посвистом покрутил вожжами над костистым задом лошадёнки, та нервно дёрнулась, и мальчик, сидевший с банкой на гробе, детским голоском грязно выругался матом. Соловая крупно вздрогнула, опасливо кося взглядом то на мальчика, то на Василия.
От стайки старух-плакальщиц отделилась фигурка женщины лет сорока в чёрном ажурном платке, длинной юбке тёмно-синей юбке. С видом главного распорядителя деревенских похорон она приблизилась к братьям Лаврищевым.
— Почему стоим? — поправляя платок и строго глядя не на возницу Василия, а на Игоря Ильича, спросила женщина.
— Спокойствие, только спокойствие, Зарема! — дружелюбно ответил Василий. — Это братан мой. Старшой, значит. Из самой Москвы наш следователь прикатил. Успел-таки…
— А вы, насколько я понимаю, душеприказчица Анастасия? Та, что вчера сообщила мне о смерти мамы?
Карие глаза Заремы приобрели мягкое выражение.
— Ксения Шухова, — по-мужски протянула руку женщина. — Я вам уже по телефону представлялась…
— А почему — «Зарема»? — не удержался от вопроса экс-следователь.
— Потом, потом все разговоры… Не у гроба же вашей матушки допросы устраивать…
Лаврищеву ответ Заремы, как её назвал Васька, не понравился. Было видно, что этой московской фифе, представившейся ему вчера по телефону столичной писательницей, палец в рот не клади — откусит и не поморщится.
Со стороны кладбища раздался чейто пронзительный
— Вон Серёга, муж сеструхин, и Стёпка торопят, — сказал Васька, подбирая упавшие на землю вожжи.
— Шибче, шибче ехай! — махали с пригорка два мужика, с испачканными землёй и глиной лицами. — Могилка для бабули давно готова! По высшему разряду номерок!
Лошадь, перетягивая жилы, кое-как взобралась на последний подъём и сама остановилась у свежей кучи глины, горбом торчавшей у края могилы. К подводе подтянулся гуевский народец с печальными лицами — разновозрастные бабы в дешёвом китайском ширпотребе, два мужичка пенсионного возраста, без устали смолившие вонючую «Приму» и почему-то прятавшие сигареты в кулаки, как это делал Игорь в свои школьные годы.
— Вот так, братан, — сказал Василий, глазами показывая на гроб. — Живёт, живёт человек — и раз тебе — квас! Будто и не было. И зачем жил тот человек? Никто, брат, не знает.
— Ты никак дёрнул с горя-то? — не скрывая иронии спросил следователь. — Язык, как шнурок, развязался… Укороти, брат, его и мой тебе совет: завяжи его на хоть на часок на крепкий узелок.
Васька осклабился:
— А ты не командуй, не командуй… Прошли времена твоего командирства, товарищ следователь: демократия у нас, равноправие.
Подошёл тоже не совсем трезвый молодой мужик с цепким взглядом барачного старосты. Одет он был в цветастую рубашку с пальмами, такие в Гуево испокон веков звали почему-то «гавайскими» — будто хоть один житель этой глухоманной деревни на Курщине бывал на неведомых им Гавайях.
«Староста», перебрасывая погасшую папиросу (где только нашёл папиросы — табачный раритет!) из одного угла щербатого рта в другой, молча сверлил светло-коричневыми, почти жёлтыми, как у дворняги, глазами Леонида Ильича.
— Стёп, — нараспев сказал Василий. — Это брат мой, следак из Москвы…Родненький дядька твой, значит. Ты его видал на фотках, которые он матери, бабе Вере, пачками присылал из столицы нашей великой родины. Ехать ему в Гуево было не досуг. Фотками откупался, товарищ следователь. Гляди, а то вызовет на допрос — мало не покажется… Он ведь большой гуманист, как и вся его контора грёбаная…
— Фильтруй базар, папаша! — не спуская оценивающего взгляда с дядьки, бросил в сторону отца Степан и выплюнул на могильную глину погасшую папироску. — Ксиву у дяди спрашивать не буду. Но бывших ментов не бывает, руки, извиняйте, дорогой дядя, не подам.
— Это чего ж так? — спросил Игорь Ильич и сунул руку в карман, которую уж было протянул родственнику.
— А за то, что в жизни нашей много ты, дядя, накосячил, — цикнул он слюной под ноги Леониду. — Бабки на похорона привез? Али опять хочешь фотками откупиться от долга своего? Не выйдет, дядя, гадом буду, не проскочит фраер без билета на концерт.
— Ладно, Стёпка, не лайся! — махнул рукой Василий. — Позже свою претензию выкажешь. За стаканом. В мирной, так сказать, семейной обстановке.