Лучший исторический детектив – 2
Шрифт:
Анастасия сложила листок пополам и обвела долгим взглядом притихших детей Веры Ивановны.
— Что молчите, любимые дети бабы Веры?
— Сама сочиняла? — прошипел Васька. — А ну-ка дай сюда это завещание!.. Игорёшка, проведи экспертизу почерка!
Игорь Ильич встал с табурета, вздохнул:
— Мамин почерк, — сказал следователь. — Сто процентов мамин.
— Собрание можно считать закрытым, — разочаровано протянула Домна. — Но где-то ведь лежит этот редкостный камушек, который стоит целого состояния Абрамовича…
Муж Домны Сергей пожал плечами:
— Вопрос только — где?
— На видном
— Знать бы, где это «видное место», — вздохнул Сергей.
Диана-Домна прервала обсуждение материнского завещания, пригласив всех за поминальный стол.
— Вот тебе, сестрёнка, моя доля за похороны и поминки матери, — хмурясь сказал Игорь Ильич. — Хватит?
— Хватит, хватит! — обрадованно воскликнула сестра следователя, пересчитав пятитысячные купюры. — А ты что, уже уезжаешь? Помянуть по русскому обычаю требуется…
— Прогуляюсь пойду, — неопределённо пожал плечами Лаврищев. — Что-то голова раскалывается.
— Опохмелись и пройдёт, — весело посоветовал ему Васька. — Водки у нас — хоть залейся.
— Вот ты и заливайся, братан, — бросил у порога Игорь Ильич. — Тебе ведь что с горя, что с радости — всё едино.
Василий ощерился:
— Хорошо, ментяра, что Стёпка этого не слыхал, а то бы не сносить следаку по особо важным мудрой его головушки… Но поживи ишшо малость. Может, сыщешь тот камушек для бедных родственничков… Откупишься им от досрочной смерти.
И он натянуто улыбнулся, показывая тем самым, что шутит «по-чёрному». Чёрному юмору он научился в зоне в свою третью ходку. Но Васькины глаза при этой «чернухе» остались холодными, и недобрые искорки уже потаённо бегали в их тёмно-зелёной глубине. Как в омуте студёной речки Псёл, в которой он по первольду, на ноябрьские праздники, тонул в детстве, но был счастливо спасён старшим братом.
АНАСТАСИЯ, ДОБРАЯ ДУША…
«У вас такие перья,
У вас рога такие,
Копыта очень стройные
И добрая душа»
Игорь Ильич не вышел, почти выбежал из удушливой атмосферы, которая образовалась в отчем доме по приезде туда родных и любимых матерью лиц.
«Кунсткамера полная! — нелестно подумал он о собравшихся на поминки его матери. — Когда, когда же его младшенькие брат и сестрёнка стали такими монстрами? Ведь они не мать приехали хоронить, за камнем повылезали из своих берлог. Шатуны всеядные, и ведь ничем не поперхнутся, всё схавают: и дом, и неработающий чёрно-белый телевизор «Горизонт». Урвать кусочек послаще. Или хоть что-то поиметь…Не остановятся ни перед чем. Да-а… Разочаровала их матушка своим завещанием. Думали поживиться брюликом да перстнем золотым, массивным, а тут — облом. Нажрутся с горя, но на том не успокоятся. Жажда наживы, зависть неуёмная к удачливому, работящему, талантливому, процветающему не даст им, гнилым и никчёмным, покоя на этом свете. Пока, в конце концов, эта страсть не сведёт на тот свет. И ведь
С такими невесёлыми мыслями незаметно для самого себя добрёл Лаврищев до взгорка, под которым резвилась на повороте говорливая речка его детства — Псёл. Он присел на сваленное бурей старое дерево, полез в карман за сигаретами, чтобы успокоить расшалившиеся нервишки, подумать, как действовать дальше. Одно бывшему следователю было совершенно ясно: те, кто сейчас гулял на поминках матери, проливая крокодиловы слёзы, ему не помощники. Тащить тяжеленный Верин Камень к могиле матери они не станут ни завтра, когда у них с похмелья будут раскалываться головы, ни послезавтра, ни через три или через тридцать три года. А у него времени было в обрез. Оставаться в некогда таком гостеприимном мамином доме, где он вырос, откуда уходил в армию, а потом и в выбранную им профессию, Игорю Ильичу не хотелось.
Он достал сигарету, стал искать по карманам спички… И тут услышал голос Анастасии за спиной.
— А курить и вредно, и немодно.
— Жить вообще вредно, уважаемая Анастасия э-э… Не знаю вашего отчества…
— Просто Анастасия. Можно присесть?
Лаврищев подвинулся, смял в кулаке сигарету и бросил поломанное табачное изделие в сторону обрыва.
Молча они просидели около получаса, слушая, как плещется в у берега невидимая им выдра или ещё кто-то из речной живности.
— А почему вас Заремой зовут? — первым прервал молчание Лаврищев. — Странная фамилия.
— Ничего странного. Это ведь мой творческий псевдоним. Фамилия моя по папе Шухова. А мама — татарка, её имя Зарема. Это с тюркского переводится как «алая заря».
— Красиво.
— Прекрасно. Красота спасёт мир, как вы думаете?
— Не спасёт, если мы не спасём красоту.
— Резонно.
Они опять помолчали.
— О чём вы думаете? — мягко спросила Зарема.
— Думаю, где бы поесть, а то негде переночевать… Так кажется гласит бородатая шутка?
— У вас есть отчий дом.
— Нет уже маминого дома… Уверен, что за эту ночь они там все полы вскроют, стены выпотрошат, чердак с крышей на бок сдвинут в поисках брюлика…
— Можете остановиться у меня, — вдруг предложила Анастасия.
— А это удобно? — спросил он. — Это деревня, не боитесь, что разговоры пойдут… А вы — писательница, инженер человеческих душ, как когда-то говорили. А к душам допускаются только идеальные люди.
— Идеальных людей не бывает. Вот вы, каким вы себя считаете?
— Моральным уродом, — не задумываясь, ответил Лаврищев. — По отношению к матери.
— Раз так считаете, то вы далеко не безнадежны.
— Есть надежда? Даже когда умирает Вера?
— Надежда, как вы знаете, умирает последней.
— Эта банальность типичное заблуждение, пришедшее из «проклятого прошлого».
— Банальности, как право, есть истины, подтверждённые веками. Вспомните латинскую пословицу: пока дышу, надеюсь. Дышите глубже — и всё у вас будет хорошо.
Лаврищев шумно втянул ноздрями тёплый вечерний воздух, напоенный запахами молодой травы, чистой речки, луговых цветов.