Луна и солнце
Шрифт:
Граф Люсьен задумчиво взирал на нее.
— Я изучала природу всемирного тяготения, — надменно продолжала Мари-Жозеф, — подобно месье Ньютону.
Она откусила от яблока, сочного и кисловатого, и громко захрустела.
— Если Ньютон уже достаточно исследовал гравитацию, — предложил Люсьен, — может быть, вам предоставить ему эти опасные вопросы?
Мари-Жозеф нетерпеливо подалась к нему:
— Месье Ньютон установил, какое воздействие оказывает гравитация. Однако он сам признает, что ему неизвестна ее природа. Разве постичь ее будет не чудесно? Это сила природы?
— Но если это можно увидеть под микроскопом, — возразил Люсьен, — то почему это не установил минхер ван Левенгук?
— Потому что не искал. — Внезапно смутившись, ведь прежде она никого не посвящала в свои честолюбивые мечты, Мари-Жозеф махнула рукой, словно говоря: «Забудем, оставим!»
— Вы совсем не доверяете мне и моим философским взглядам? — мягко произнес граф Люсьен. — Вы полагаете, что я не способен понять ваши теории?
— Я и сама их пока не понимаю, сударь. — Мари-Жозеф пристыженно отвернулась. — Их доказательство требует времени и упорной работы. А у меня слишком мало одного и слишком много другого.
Не желая и далее посвящать его в свои безумные планы, Мари-Жозеф встала и принесла свой ящик для живописных принадлежностей, который выронила, когда спорила с шевалье. Поискав под остатками партитуры, она выудила чистый лист. Истерзанные месье Гупийе страницы упали на персидский ковер. Мари-Жозеф подобрала их.
— Что это? — спросил Люсьен.
— Кантата в честь его величества. Мое жалкое сочинение.
— Результат вас не удовлетворяет?
— Я думала, что благодаря Шерзад превзошла саму себя, — промолвила она. — А сейчас не знаю, что и думать. — Она протянула ему страницу партитуры. — Посмотрите сами.
Он покачал головой:
— Я лишен способности слышать музыку, читая ноты.
— Месье Гупийе говорит, что женщина, дилетантка, не в силах написать ничего достойного… А пьеса к тому же якобы слишком длинная. В этом он совершенно прав.
— И от этого она превращается в жалкую какофонию?
Мари-Жозеф мысленно расслышала взмывающую куда-то ввысь мелодию, она сливалась с песней Шерзад, доносящейся с середины канала.
— Он едва взглянул на партитуру! — воскликнула Мари-Жозеф. — Он сказал, что не будет дирижировать ею, что женщины не могут… и он потребовал… а я отказалась.
— Его величество восхищался…
— А его величество лучше прочих? — вскричала Мари-Жозеф. — Ему нужна музыка или моя особая благодарность?
— У вас много причин быть ему признательной.
— Он неизменно вел себя по-рыцарски, — смущенно произнесла Мари-Жозеф. — То, что я сказала, было абсолютно несправедливо.
— Даже его хулители…
— Хулители короля? Здесь? Во Франции? — не веря своим ушам, пролепетала Мари-Жозеф.
Люсьен в замешательстве смолк, а потом усмехнулся:
— Все знают, что его величество превосходно разбирается в музыке. Если ваша пьеса оказалась слишком длинной, сократите. Попросите помощи у малыша Скарлатти: он еще слишком юн, чтобы требовать у женщины особой благодарности.
— Вы недооцениваете Доменико. Я действительно показывала ему кантату. Она привела его в восторг. В его интерпретации она звучит чудесно… Но юный Скарлатти исполняет небесную музыку в качестве упражнений для беглости пальцев.
Мари-Жозеф поспешно написала несколько строк и послала записку Доменико со слугой, потом выровняла листы партитуры, сложив их аккуратной стопкой, и убрала в ящик для живописных принадлежностей.
— Благодарю вас за мудрый совет, граф Люсьен. Я рада, что вы даете советы не только королю.
— В таком случае вы могли бы меня отблагодарить…
Мари-Жозеф резко вскинула голову.
— …сыграв для меня кантату, — беспечно закончил Люсьен.
— Мастерство малыша Доменико…
— …удивительно, согласен. Но я предпочел бы услышать ее в вашем исполнении.
— Она очень длинная.
— Тем лучше.
Он налил еще вина и задумчиво окинул взглядом Большой канал.
Не говоря ни слова, но чувствуя друг к другу симпатию, они завершили свой пикник.
Мари-Жозеф допивала вино и доедала, откусывая по маленькому кусочку, последний пирожок. Запыхавшийся слуга принес ответ на ее записку. На листе нотной бумаги Доменико неровным детским почерком нацарапал, пытаясь подражать изысканному придворному языку: «Синьорина Мария не беспокойтесь более ни секунды я полагал что вы захотите чтобы я исполнил вашу кантату ведь все что служит прославлению ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА восхитительно, а если к оному стремлению добавляется еще желание угодить синьорине Марии возможна ли для меня более высокая цель?»
Мари-Жозеф показала ответ Доменико графу Люсьену, сложила лист и спрятала за декольте, позабавленная тоном послания, благодарная Доменико за помощь.
Солнце уже проделало половину своего пути.
— Мне пора, — произнес Люсьен. — Я еще должен готовиться к Карусели.
— А мне пора вернуться в свиту мадемуазель. — Мари-Жозеф взяла угольный карандаш. — Но пожалуйста, посидите тихо одну минутку. Я хочу нарисовать ваши руки.
— Уж они точно меня не красят, — возразил он. — Руки и ноги у меня, по крайней мере, могли бы быть маленькие и изящные.
— Ваши руки прекрасны.
Она приступила к эскизу, но ее стали отвлекать его кольца. Она взяла его за руку, удивляясь собственной смелости («Наверное, я захмелела куда больше, чем мне казалось!» — сказала она себе), и сняла одно из колец. Тепло его пальцев словно ласкало ее ладонь: ей почудилось, будто он гладит ее лицо, ее грудь, ибо щеки и шея у нее запылали.
Он не мешал ей снимать кольца, пока она не дотронулась до перстня с сапфиром, который он неизменно носил.
— Я никогда его не снимаю, — сказал он. — Его величество даровал мне этот перстень, когда я вернулся ко двору.