Луна и солнце
Шрифт:
— В любых книгах.
Он разбросал пачку писем, дожидавшихся перлюстрации, последнюю добычу королевского Черного кабинета; адрес на некоторых был написан размашистым почерком мадам.
— В любых письмах.
Он вырвал несколько страниц из последнего тома дневника месье де Данжо.
— Вам надлежит сделать все от вас зависящее, чтобы предать забвению придворные празднества, дерзновенно превозносящие и воспевающие русалок, и искоренить самую память о сих тварях. Эта карусельная неделя должна вашими усилиями исчезнуть из памяти людской.
Он
— Уничтожьте любую картину, любую легенду, любое упоминание об этих созданиях, в том числе и текст декреталии, в коей русалки почитаются не демонами, а тварями.
Он передал Иву пергаментный свиток, исписанный черными чернилами, с золотыми и алыми инициалами.
— Вы сотрете самую память о русалках. И ныне живущие, и грядущие поколения никогда о них не узнают. Поступайте, как велит вам совесть.
Ив склонил голову. Он развернул свиток и поднес к пламени свечи. Пергамент задымился, скорчился и загорелся. Зал наполнился едким запахом горелой кожи. Ив обжег пальцы и уронил пепел на ацтекское блюдо.
Иннокентий встал с кресла:
— Кто поведет к алтарю эту женщину?
Ив не проронил ни слова.
— Я, — откликнулся его величество.
«Я замужем, — думала Мари-Жозеф. — Меня венчал сам папа римский, меня вел к алтарю сам король Франции и Наварры… а я совершенно равнодушна к этой чести. Единственное, что мне важно, — это то, что я люблю Люсьена, а он любит меня».
Однако он мало походил на влюбленного. Сидя на приоконном диванчике, он, пока она собирала свои скудные пожитки, рассеянно поглаживал кота и глядел в пространство. Мари-Жозеф готовила для Геркулеса корзину, и тот подозрительно косился на ее манипуляции.
— Вы можете жить отдельно от меня, — предложил Люсьен.
Мари-Жозеф удивленно воззрилась на него.
— У вас будет свобода, приданое, возможность заниматься наукой. Я должен покинуть двор и никогда вас не побеспокою…
— У нас будет настоящий, а не фиктивный брак.
— Но, любовь моя, — посетовал он, — не забывайте, я больше не граф де Кретьен. Я всего-навсего Люсьен де Барантон.
— Мне все равно.
— А мне нет. У меня ничего нет, я нищий. Я ничего не могу вам дать. Ни титула, ни богатства, ни детей.
— Ну, все-таки нищета нам не грозит, обещаю! Однако я предпочла бы нищету с вами роскоши с другим. Нищета с вами — это свобода и сердечная склонность, забота и любовь.
Она взяла его за руки, на которых уже не было колец.
— Я была бы счастлива родить дитя, исполненное вашей храбрости и благородства. Но не буду вас мучить.
Она провела кончиком пальца по его брови, по щеке.
— Надеюсь, что когда-нибудь вы передумаете.
Люсьен поцеловал ее ладонь, приник губами к ее губам и неохотно отстранился, вместе с нею предвкушая блаженство.
В комнату вошел Ив, неся свои вещи и ящик для живописных принадлежностей Мари-Жозеф. Он улыбался. Люсьен попытался вспомнить, когда же он последний раз видел Ива улыбающимся. На пирсе в Гавре, так давно и так недавно, когда он передавал плененную русалку его величеству.
— Вы уже собрались? — спросил Ив.
— Мари-Жозеф! — не выдержал озадаченный Люсьен. — Какая судьба нас ждет? Я навсегда утратил свое положение при дворе и титул. Я нищий. Вам запретили сочинять музыку…
— Иннокентий думал причинить боль мне, но на самом деле авторство музыки, которую я исполняла, принадлежит Шерзад, — сказала Люсьену Мари-Жозеф. — Он так и не понял, что я хочу учиться, исследовать и делать открытия… А король дал мне то, чего я желала больше всего на свете.
Люсьен воззрился на Ива; тот пожал плечами.
— Я тоже получил желаемое, — промолвил он. — Посвятить жизнь обретению знания…
— А потом уничтожать его!
— Поступать с ним так, как велит мне совесть. Повиноваться, но не усыплять собственный разум.
Мари-Жозеф перевела взгляд с Ива на Люсьена:
— Его величество отдает себе отчет в том, что совершил?
— Его величество всегда отдает себе отчет в том, что совершает, — ответил Люсьен.
— Мы жестоки в своем блаженстве, сестра, — сказал Ив. — Люсьен утратил все.
— Это король утратил Люсьена! — воскликнула Мари-Жозеф. — А Люсьен обрел меня.
Эпилог
В Париже, в самую темную и долгую ночь года, Ив де ла Круа шагал сквозь пронизывающий дождь со снегом и тьму к своему крошечному домику. Он сбросил тяжелый плащ, зажег свечу, открыл потайную дверь и вошел в библиотеку.
Достав из сумки свою последнюю находку, он развернул слой вощеного шелка.
Под шелковой тканью обнаружилась украшенная цветными иллюстрациями рукопись: на страницах ее русалки играли и резвились в лазурных волнах, под лучами золотистого солнца. Он долго восхищался прекрасными рисунками, а потом осторожно закрыл рукопись и поставил на полку рядом с чудесной партитурой оперы о русалках, написанной Мари-Жозеф и ныне переплетенной в телячью кожу, с ужасной поваренной книгой месье Бурсена и с ворохом писем мадам.
Пламя свечи мерцало на медали с изображением русалки и на рамках двух рисунков Мари-Жозеф: того, что запечатлел Шерзад, и другого, сохранившего облик мертвого водяного с нимбом из сусального золота и битого стекла.
Скелет водяного покоился в эбеновом реликварии, сплошь инкрустированном перламутром.
«Пока я должен защищать русалок, окутав их покровом тайны. Но это пока, не навсегда», — подумал Ив.
Бретонский корабль Люсьена скользил по светящимся волнам. Люсьен стоял на корме, созерцая сверкающий кильватер, расходящийся люминесцирующей стрелой.