Луна и солнце
Шрифт:
Глава 6
Мари-Жозеф просунула руки в проймы нового придворного роброна, который Оделетт держала, присборив, у нее над головой.
Увидев этот чудесный синий атлас, украшенный серебристыми кружевами, Мари-Жозеф тотчас перестала жалеть об испорченном желтом шелке. Это платье принесла одна из служанок Лотты; Оделетт совершила небольшое чудо, ушив его и обновив отделку.
Корсаж на китовом усе и юбка плавно скользнули вниз, скрыв рубашку на тонких бретелях, корсет, чулки, парадную нижнюю юбку и юбку исподнюю. Оделетт застегнула
Мари-Жозеф испытывала к Лотте несказанную благодарность. Подарок мадемуазель позволял ей присутствовать на приеме в честь папы римского, одетой как подобает.
Мари-Жозеф гадала, разрешат ли ей приблизиться к папе и поцеловать его перстень. Конечно нет; этой милости удостоятся лишь избранные придворные. И все-таки она увидит его, а она ведь на это даже не надеялась, так как визит папы во Францию был чем-то неслыханным.
«Он добр, — думала она, — он добр и свят. Когда его святейшество и его величество заключат перемирие, они исцелят мир от всех бед и всякого зла».
Оделетт внесла новый фонтанж, украшенный остатками тех кружев, что пошли на платье, и несколькими последними лентами Мари-Жозеф.
— Ты не успеешь его на мне заколоть, — посетовала Мари-Жозеф, — а не то я опоздаю к мадемуазель.
Оделетт с неохотой отложила замысловатый головной убор и причесала Мари-Жозеф совсем просто, украсив ее волосы одним-единственным искусственным камнем.
Оделетт вздохнула.
— Вот если бы король пожаловал вам настоящий бриллиант, мадемуазель Мари, — сказала она. — Ведь всем известно, что у вас нет ничего, кроме фальшивых украшений.
— Всем известно, что у меня нет денег, — сказала Мари-Жозеф. — Если у меня вдруг появится бриллиант, все начнут судачить, откуда он взялся.
— Но они же все занимают деньги: у короля, друг у друга, у торговцев. Занимают и глазом не моргнув.
Оделетт опустила пуховку из овечьей шерсти в баночку с пудрой. Она хотела бы припудрить своей хозяйке обнаженную шею и декольте, но потом передумала.
— Нет, — задумчиво произнесла она, — иначе пудра скроет голубоватые вены и никто не заметит, как вы белы.
Поднялось целое облако мучнистой пудры. Мари-Жозеф чихнула.
— Хорошо, — согласилась она, — значит, я и так достаточно бледна.
Тогда Оделетт припудрила себе лоб, щеки и шею, испещрив безупречно гладкую смуглую кожу белыми пятнами.
— Вы — самая красивая женщина при дворе, — сказала Оделетт. — Все принцы поглядят на вас и скажут: «А кто эта прекрасная принцесса? Я во что бы то ни стало женюсь на ней, а турецкий посланник пусть женится на ее прислужнице!»
— Оделетт, ты просто прелесть, — рассмеялась Мари-Жозеф.
— Почему бы и нет? — мечтательно протянула Оделетт. — Так ведь всегда бывает в сказках.
— Принцы женятся на принцессах, а Турция вряд ли направит посланника во Францию.
Хотя Франция и Турция воевали против общего врага, король едва ли считал турок союзниками. В прошлом его войска не раз брали турок в плен и продавали в рабство. Так случилось и с матерью Оделетт.
— Благородные господа скажут: «Кто эта девица из колоний, дурнушка, провинциалка? Я бы никогда на такой не женился, разве что за ней дадут огромное приданое!»
Оделетт принесла Мари-Жозеф остроносые туфли на высоких каблуках, и Мари-Жозеф надела их.
— Теперь вы — само совершенство, мадемуазель Мари. Вот только волосы у вас убраны слишком просто.
Мари-Жозеф смотрела на бледное отражение в зеркале, почти не узнавая себя.
Мари-Жозеф и Оделетт торопливо зашагали по захламленным, дурнопахнущим чердачным коридорам. Оделетт несла фонтанж, точно затейливый торт с кремовой башенкой.
Они спустились по бесконечным узким лесенкам и наконец добрались до королевского бельэтажа. Вытертые ковры и темные переходы сменились полированным паркетом, пышными гобеленами, резьбой и позолотой. Дворец изобиловал великолепными произведениями искусств, и потому его величество всегда был окружен красотой. Почти все предметы, к которым прикасался его величество, были изготовлены во Франции, и благодаря августейшему покровительству французское искусство и ремесла вошли в моду во всех европейских столицах. Даже враги Франции воздвигали дворцы по образцу Версаля.
Во дворце Мари-Жозеф часто беспомощно застывала перед картинами, утонченное мастерство и прелесть которых представлялись ей как художнице недосягаемыми. Она восторгалась живописью Тициана и Веронезе, словно чудом. И сегодня с трудом заставляла себя не задерживаться перед их картинами.
В покоях Лотты лакей возвестил о ее приходе.
— Мадемуазель Мари-Жозеф де ла Круа.
Он распахнул одну створку двойной двери:
— Прошу вас.
Лотта вырвалась ей навстречу из целого облака разноцветного шелка, атласа и бархата и стайки фрейлин, блиставших лучшими нарядами и изысканными драгоценностями.
— Мадемуазель де ла Круа! — воскликнула она, обняв Мари-Жозеф, потом отступила на шаг и оглядела ее с головы до ног.
— Годится, — вымолвила она делано строгим тоном, подражая мадам.
— Благодарю вас, мадемуазель.
Мари-Жозеф присела в реверансе перед мадемуазель и другими дамами, несравнимо превосходившими ее знатностью, богатством и положением.
— Сегодня было так интересно! — Лотта слегка взбила юбку Мари-Жозеф, чтобы изящнее смотрелись оборки. — Но, бедняжка Мари-Жозеф, вы не вымазались рыбьей требухой?
— Нет, мадемуазель, только чуть-чуть запачкала пальцы углем.
— Это ваша знаменитая Оделетт? — спросила мадемуазель д’Арманьяк, прославленная красавица сезона. Кожа у нее была бледная, словно фарфоровая, а кудри — светло-русые, цветом напоминающие золотистое молодое вино.
Дамы столпились вокруг Оделетт, не в силах оторвать взор от ее рукоделия. Лотта завладела новым фонтанжем. Его замысловатая, в оборках, башня вздымалась над ее головой чуть ли не на полсажени, а ленты пышным каскадом низвергались на спину. Мадемуазель д’Арманьяк принесла еще серебряных лент, в тон нижней юбке Лотты, и Оделетт вплела их в каркас фонтанжа.