Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
— Сколько людей мы можем потерять из-за твоего легкомыслия? Сколько арестов следует ожидать? На сколько недель и месяцев будет парализована работа группы?
В ответ — ни звука. Ни малейшего движения, хотя бы легкого шороха. Только настороженный взгляд из-под сплетенных пальцев — будто вспышки молнии.
— На сколько, таким образом, ты поможешь врагам продлить гнусный режим оккупации? — снова проговорил он, пытаясь справиться с негодованием, которое вызывала эта рыжеволосая девица. — Тебе ни разу не приходило на ум сделать подобные подсчеты? Определить, оправдается ли риск потерями? Отвечай, я слушаю.
Никакого
Тогда он решительно подошел к девушке, просунул ей под голову руку и, слегка приподняв за затылок, несколько раз встряхнул, еще сильнее разметав пряди красноватых волос.
— Поднимись на ноги, очнись! Перестань наконец ломаться!
Она отстранилась, и от этого движения еще выше оголилось колено. Отняв руку от лица, она стала натягивать подол платья. И снова приняла прежнюю позу, запрокинув голову и отрешенно устремив глаза в потолок.
Теперь он видел ее лицо и внезапно заметил, что в глазах у нее стоят слезы — она пыталась сдержать их, судорожно глотая воздух… Он спросил:
— Неужели тебе так неприятно мое присутствие, Лилиана-Бабочка?
— Угадал, — промолвила она наконец.
— Ничего не поделаешь, — Волох удрученно развел руками. — В данный момент никого не могу предложить вместо себя. Еще настанут времена, когда мы будем свободны в выборе друзей и знакомых, но будет это не скоро…
Резко тряхнув головой, она перебила его:
— Я, например, свободна и сейчас!
— Ты ошибаешься, девочка. Очередное заблуждение, — сочувственно сказал он.
— Во всяком случае, не жду, чтобы кто-то принес мне свободу.
— Существует дисциплина, и каждый из нас обязан…
— Я привыкла поступать по-своему, — нетерпеливо перебила она… — Поняла, что родители чужие люди, и ушла от них. Пусть попробуют вернуть. — Она помолчала, снова поправила подол платья. — Что же касается дисциплины, то я согласна подчиняться только одному человеку — Тома Улму!
— Категорически запрещаю когда-либо произносить это имя! — сурово процедил сквозь зубы Волох. — Раз и навсегда! Ты ничего не говорила, я ничего не слышал, ясно? — Он нервно прошелся по комнате и тут же вернулся к кровати. — Тем более что знать этого человека ты не можешь!
— Почему это не могу? — рассеянно и вместе с тем — что было крайней неожиданностью для него — достаточно уверенно проговорила девушка.
— …Неужели слышала до инструктажа? — не справившись с изумлением, выдохнул он. И сразу же пожалел о том, что не сдержался.
— В том-то и дело, что "до"! — передразнила она кокетливым, игривым тоном. — Хорошо, хорошо: я не говорила, ты не слышал! Закурить у тебя не найдется? Дай, пожалуйста, сигарету! — И договорила внезапно фамильярным, доверительным тоном: — Курить, надеюсь, не значит нарушать дисциплину?
Чего доброго, она и в самом деле начнет считать себя подпольщицей!
— Значит! — отпарировал он. — Спиртное тоже. Я, например, вообще признаю только вегетарианскую пищу. Разве ты не знаешь об этом?
Волох подошел к двери, настороженно прислушался и вернулся.
— В самом деле? — удовлетворенно хмыкнула она. — Тогда тебе будет интересно знать, что он… тоже вегетарианец.
— Кто это: "он"?
— …Два-три перышка зеленого лука, — сделав вид, что не расслышала, продолжала она, — свежий, в пупырышках, огурец, щепотка соли и ломоть хлеба. — Она приподнялась
— И даже не взмахнул крыльями, вот незадача! — добавил Волох, уставившись, как и она, в потолок.
— Какими крыльями? — с недоумением спросила девушка.
— Ангельскими, какими ж еще.
— Не понимаю.
— Это я не понимаю, о ком ты говоришь, — оборвал Волох, снова принявшись мерить шагами комнату. — Похоже, родители слишком избаловали тебя, потому и решила убежать из дома. От добра убежала, от хорошей жизни. — Он на секунду задумался. — Мы, однако, ничего подобного себе позволить не можем. Ты и сейчас не знаешь, чего хочешь! Можешь, например, проснуться утром и решить, что по уши влюблена… хоть в того типа, который гнался за тобой тогда ночью!
— Мне и в самом деле очень нравится тот парень, — проговорила она, упрямо вытянув подбородок. — Очень!
— Вот видишь! — удовлетворенно воскликнул Волох. — Но зачем тогда убегала от него? Со стороны это выглядело крайне забавно: в одних чулках, с шикарными туфлями в одной руке и с куском хлеба — в другой! Глаз нельзя было отвести, благо автобус шел медленно. Зачем убегать от человека, который нравится?
— А если не хотела, чтоб он увидел тебя… Грозного, непримиримого Робеспьера! Ха-ха-ха!
Однако смеялась она недолго — резко, сухо оборвала смех, и в комнате сразу же наступила напряженная, тягостная тишина.
Только теперь девушка убрала с глаз руку — щит, которым прикрывалась от света, и принялась в упор рассматривать Волоха. По-видимому, ее нисколько не смущало то, что и он изучающе смотрит на нее. Она сказала:
— Хотелось удрать от тебя. Надоел своими расспросами, подозрениями…
— Автобус шел медленно, и я сначала наблюдал за вами, хотя понять, кто кого преследует, так и не смог, — продолжал допытываться Волох, скорее всего для того, чтобы взбесить ее. — Впрочем, мог и ошибиться: дорога все время петляла, несколько раз промелькнули перед глазами — и все, пропали.
Она в свою очередь также смотрела ему в глаза, стараясь не поддаваться, не уступать, не принимать в расчет подозрений.
— Я уже сказала: спрыгнула на ходу из-за тебя, слишком уж привязался! И вообще ты не нравишься мне, не соответствуешь требованиям… Еще на инструктаже показался ужасно неприятным. Господи, как побледнел, стал дрожать от страха, когда этот глупыш Василе Антонюк понес околесицу! Испугался, как бы из-за него не обвинили в измене? Но разве понятие "страх" совместимо с образом настоящего коммуниста? В автобусе тоже все время дрожал от страха. Даже меня боялся. Да, да! На лице была такая смертельная бледность, что в конце концов захотелось сжалиться! Даже долго не могла простить себе, что не оставила в утешение кусок хлеба. Какой же это коммунист, если хочется подать ему милостыню? Настоящий коммунист может вызывать только восхищение.