Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Сегодня снова нечетное число. И он, как всегда, выйдет на встречу. Хотя, наверное, не следовало бы показываться так часто на той глухой улочке. В конце концов могут заметить… Вообще нужно поменьше ходить по городу, а он уже с утра бегает с места на место… Предстоит еще одно дело: нужно повидаться с Лилианой, расспросить, как прошли последние встречи молодежи с Карлом, заодно уточнить до конца ее положение. Вполне может быть, что именно из-за этой лицеистки не приходит на встречи Илона… За последние дни он успел убедиться, что она не такая уж взбалмошная девчонка; поручения,
Короче говоря, с нею следует держаться построже, решил наконец он.
Встретиться договорились в вестибюле больницы, однако Волох пришел на четверть часа раньше и, утомившись за день, присел на стул в дальнем углу больничного парка. Отсюда ему был виден весь парк, хотя сам он был спрятан от любопытных глаз ветками деревьев, вот-вот готовых распуститься… От любопытных глаз? Кто его знает… Через главную дверь здания, видневшегося за сплетением веток, изредка входили и выходили больные, одетые в полосатые халаты. Мелькали санитары, еще какие-то люди, вероятно посетители.
Свежий воздух, стул с удобной спинкой, частые бессонные ночи… Он начал незаметно дремать. Однако каждый раз приходил в себя — вздрагивал и медленно раскрывал глаза. Затем все начиналось сначала. "Подумать только, — с удивлением проговорил он про себя, — уже пришла весна. Давно прилетели галки, вот-вот распустятся почки". Да, пришла весна. Однако он чувствовал себя сейчас, точно больной в первые дни выздоровления.
И почки, почки… С тех пор они лопаются в третий раз. А вот эти… когда же лопнет, как мыльный пузырь, их сила? Не даются. Не так-то просто с ними справиться.
Он даже не успел закончить первый курс института, не успел толком стать на ноги после нескольких лет революционного подполья — до этого даже разговаривать приходилось только шепотом. На улицах нужно было вечно оглядываться по сторонам — нет ли слежки… По правде говоря, он и сам не слишком торопил события — хотелось войти в новое не спеша, естественно, смакуя, как говорится, из ложечки, капля за каплей.
Он собирался стать инженером.
Теперь уже кончал бы третий, нет, четвертый курс. До института с грехом пополам, голодный и голый-босый, сумел одолеть технический лицей. Потом поступил в политехникум. Чтоб заработать на пропитание, пришлось давать частные уроки. Целый день — институт, по вечерам — ученики. А как же подпольная работа?
— …Значит, учимся? Замечательно. Специалисты в свое время нам понадобятся. Обязательно. Но как быть сейчас, сегодня? Тюрьмы забиты товарищами, зато Железная гвардия марширует на парадах. Безработица, осадное положение, кровавый террор… Фашисты засели в государственном аппарате, изо всех сил стараются вовлечь страну в войну против Советского Союза… И что же мы? Чем заняты, товарищ студент?
— Либо учеба, либо подполье, — возразил он. — Иначе не получится.
— Возможно, ты и прав, — посочувствовал связной. — Но ждать осталось недолго… Кажется, на временную работу удастся
Связной откинул со лба прядь волос, пряча их под поля шляпы и выставляя напоказ бог весть в каких схватках расплющенный нос — такие часто бывают у боксеров. Все его лицо опоясывала бородка, хотя напоминала она скорее выросшую за несколько дней щетину… Он менял внешность от одной встречи к другой — все для того же: лишь бы не попасть в поле зрения агентов сигуранцы. Хотя в любом случае его должен был выдавать рост. "Что поделаешь, — нередко сетовал он. — Вырос как будто для королевской гвардии — метр восемьдесят".
Короче говоря, от Волоха требовалось сделать окончательный выбор. И он сделал. И никогда не пожалеет об этом. Несколько лет борьбы не прошли бесследно. "Поденщиком!" — сказал тогда Зигу. И выполнил свое обещание.
Потом наступило освобождение Бессарабии!
Он стал студентом в столице Советской Молдавии.
Получал скромную стипендию — ему вполне хватало ее. Никаких привилегий для себя он не искал — ни моральных, ни материальных. Даже никогда не говорил о том, что был подпольщиком. Хотелось раствориться в студенческой гуще, жить одной жизнью со всеми.
Ему нравилась будущая профессия. Мечталось работать где-нибудь на большой стройке, возводить невиданные сооружения.
Не оставляло ощущение, будто он родился заново. Воспоминания о прежней борьбе накладывались на новые впечатления и превращались в органическое сочетание. Однако жизнь шла так стремительно, что только успевай осмысливать каждый прожитый день.
И все же звонок на очередную лекцию, запись в конспекте, заметка в стенгазету по какому-то закону контраста порой наводили на мысль о том, что совсем еще недавно приходилось писать и распространять прокламации.
Однажды ему встретился прежний связной. Он все так же был чем-то озабочен, куда-то торопился. Настоящее его имя было "Зигу", хотя многие считали это слово прозвищем, от немецкого "Зиг" — "Победа". Это был порывистый, вечно занятой человек — точно горящий на ветру факел. Его любимой песней была песня о красном знамени, которую он, правда, скорее декламировал, чем пел:
Вперед, народ, шагай вперед Под красным знаменем победным!Зигу и сейчас приветствовал его давними, "из подполья", словами: "Рот фронт!" Он был в шляпе, белой рубахе с галстуком. Бородку давным-давно сбрил. Под мышкой — пузатая сумка, из которой выглядывает край синей спецовки.
— Куда бежишь, друже, — на лекции? Нужно, ничего не скажешь, нужно брать и эту баррикаду! Привет советскому инженеру! — проговорил на прощанье этот испытанный оратор на "мгновенных" собраниях и митингах прежних дней, прыгая на ходу в трамвай.
— Зуграв! — крикнул он, когда вагон уже тронулся, показывая на сумку, если, впрочем, не на спецовку. "Зуграв" — по-молдавски "маляр", но тот не понял, фамилию назвал бывший связной или, чего доброго, сообщил, чем занимается. В любом случае видно было, что дел у него по горло.