Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Волох снимал комнату в домике на нижней окраине. Кишинева. Вставать приходилось чуть свет — не хотелось опаздывать на занятия. Он никогда не ездил на трамвае, шел до института пешком и все равно приходил одним из первых.
Он пережил в тот год не только юность, но, наверное, и детство…
Жил он аскетом, не позволяя себе никаких излишеств. Не для того посвятил лучшие годы борьбе, чтоб теперь заботиться о житейских благах.
Возобновились связи с семьей — старухой матерью, двумя сестрами и младшим братом. До сего времени он вечно скитался по самым разным местам, боясь слежки или ареста, зная, что власти разыскивают его, несколько лет не переступал порог
Хотелось пригласить мать в город, но что она подумает, увидев эту лачугу, эту узенькую, жесткую кровать? Чего доброго, станет журить: дескать, стоило ли ради такой жизни бороться, голодать, пропадать в румынских тюрьмах? В то время как другие, и раньше умудрявшиеся кататься как сыр в масле, теперь точно так же поплевывают в потолок. "Вот возьми пример хотя бы с того или с этого", — скажет она. Сама мать всю жизнь проработала у хозяев…
Старушка приехала к сыну, надев самое лучшее и чистое, что только у нее было, даже привезла ему гостинец. Они отправились прогуляться в центр города, немного постояли у здания института. В кинотеатре показывали "Депутат Балтики"… И погода была прекрасная, и столько людей высыпало на улицы, словно все это заранее было подготовлено к приезду матери.
Шло лето сорокового года, года нашего Освобождения.
Потом он еще раз увидел ее, в июне сорок первого. У заставы Скулены, другой окраины города, где она попала под жестокую бомбежку фашистских стервятников.
Бедная старушка отмерила пешком сорок километров, бросившись на помощь сыну, едва пронеслась весть о военном пожаре.
Он проводил ее до Днестра, помог переправиться на тот берег, сам же, несмотря на то что шли они всю ночь, сразу повернул обратно.
Он вернулся в Кишинев и, проходя по улицам, над которыми стоял вой сирен, свист бомб, грохот рушившихся зданий, услышал в какую-то минуту, что его окликают по имени. Кричали откуда-то сверху, с охваченной пламенем крыши дома. Среди людей, гасивших пожар, вызванный фашистской бомбежкой, он заметил Зигу.
— Эй, студент, выше голову! Чего понурился? Разочарован, что в Германии никак не вспыхнет революция? Она наступит, только немного позже! — кричал во весь голос Зигу. Иначе его не было бы слышно из-за воя и свиста бомб.
Потом он спустился с крыши.
— История человечества, друже, не что иное, как история борьбы классов. Так учит старик Маркс, — с воодушевлением проговорил он, не обращая внимания на то. что по лицу у него, смешиваясь с пеплом и сажей, бегут струйки пота. И добавил деловым тоном: — Что собираешься делать дальше? Ожидаешь повестки?
— Мы с институтом эвакуируемся. Куда-то на Урал…
— Ну что ж, если велят эвакуироваться, езжай. — Он снял с руки красную повязку, стал стряхивать с нее сажу. — В этом институте ты проучился всего один год, зато в другом… — и указал большим пальцем через плечо, — в другом, подпольном, прошел полный курс обучения… Разве только диплома не получил. Или же получил, а? Не хватило времени? Это точно.
— Не понимаю.
— Зато теперь получим, не сомневайся… Инженерный тоже никуда не уйдет. Два месяца, а потом… Все еще не ясно? На Урале тебя может заменить любая девчонка, а вот здесь… Оставайся, как и был, студентом, потом посмотрим… — Он не договорил, оборвал фразу на полуслове, что, кстати, случалось с ним крайне редко. — Почему же ты молчишь? Удивляешься: что вдруг Зуграву из маляра стал… пожарником? Выше голову, друже! "Вперед, народ! Шагай вперед!"
— "Под красным знаменем победным", — поддержал его Волох.
— Видишь, как обернулись дела, —
— Только двоим? — Волох слегка опешил, услышав последние слова товарища.
— Припомним прежние времена, — продолжал тот. — Подполье — это борьба оружием слова, в свое время, кажется, мы неплохо им владели… Почему ж только вдвоем? Организуем группу из местных жителей. Ты всегда жил скромно, незаметно, в глаза не бросался… Если ж будет нужно, направим в другое место… — Он назвал одну из крупных железнодорожных станций. — Ну, что скажешь? Укрепимся и начнем действовать на всю Молдавию… где один, где другой… Избегать открытой борьбы, но давать о себе знать… Дезориентировать… иной раз и оглушать по башке!
…Два месяца — самое большее! — пообещал он своим. Сестры не придали этим словам никакого значения, зато мать, исхудавшая и измученная, горько плакала по ночам. Он понял, что мать не поверила.
Как тяжело на сердце, если не выполнишь обещания, данного матери! В прежние годы еще можно было оправдать вечные скитания, бездомную жизнь, необходимость скрываться…
Волох тряхнул головой, возвращаясь к реальности, и сразу же сквозь сплетение ветвей увидел Бабочку. В нескольких шагах от нее торопливо проходил высокий, стройный мужчина.
Наступила весна, а у него — тяжелые думы, болит сердце. Только в одном и посчастливилось: получил весточку от матери, сестер и брата. Больше думать не о ком. Но почему, почему? Вспомни жесткое правило подпольщиков: "Любовь после революции".
Революция… Но они, собственно, не участвовали в ней, для них ее совершали другие — тем, что освободили Бессарабию. "И вот теперь эти другие — мы, — прошептал он. — Бороться за освобождение — значит отстаивать революцию…"
Он заметил, что Лилиана остановилась, бегло взглянув на часы. И сразу же посмотрел на свои. Ничего, у нее в распоряжении еще пять минут.
Девушка снова пошла следом за высоким мужчиной.
Волоху показалось, будто он видел этого человека, только где, когда, при каких обстоятельствах?
Нет, не может вспомнить! Ничего конкретного. Ставит в тупик подчеркнутая стройность фигуры, высокий рост — такого человека видеть ему не приходилось, это точно. А вот лицо… Лицо как будто знакомо. Без сомнения. Да, да… Вот оно что! Постой, постой…
Мужчина исчез за деревьями.
Не видно больше и Лилианы-Бабочки.
Проклятая память! Подводит в самых неожиданных случаях. Можешь годами держать в голове расположение улиц, точную картину местности, даже узор мостовой, сплетение штакетника в заборе… И лица, конечно же лица людей… Лица, лица… На одном замечаешь, как дергается бровь, на другом — нервный тик, крохотную, с булавочную головку, бородавку — на третьем…
Что только не регистрирует зрительная память! И что бы делал подпольщик, если б не умел читать лица, разгадывать человека одним беглым взглядом… Но вот внезапный сюрприз: забыл!
Где? Когда? При каких обстоятельствах?
И снова принялся шарить в потаенных уголках памяти, восстанавливая кварталы улиц, дома, лица. Лица, лица…
Бабочка ждала в холле. Едва увидев его, бросилась к гардеробной, обронила словечко сидевшей за загородкой женщине, мило улыбнулась, и вот он уже набрасывает на плечи белый халат. Еще секунда — получает халат и она. На этот раз полосатый, какие носят больные.