Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Леонид Алексеевич уже не сетовал на тесноту в спальнях, сквозь маленькие окошки которых едва проникал свежий воздух, — все его разговоры были, конечно, о новом здании…
Во время завтрака он заглянул в столовую, потом пошел уплатить членские взносы и минут десять беседовал с Тубой Бубис, прогуливаясь с ней по коридору.
Та сразу же стала перечислять все инструкции и циркуляры, прошедшие через ее руки, она говорила о них так, словно молилась, с глубоким, благоговейным уважением. Она цитировала их на память, и в ее устах они звучали
— Обсуждали письмо с вызовом на социалистическое соревнование от учеников уральского ремесленного училища. Как раз из Тагила, где мы работали в войну, — торопилась сообщить она. — Оно адресовано товарищу Пакурару. Первый пункт говорит…
— Погоди, сестричка, с пунктами, — ласково остановил ее Мохов. — Какое соревнование? С нашими ребятами, которые изготовляют мастерки?
— Да-да…
— Прекрасно, — добродушно сказал директор. — Ну и как? Что решило собрание?
Туба просияла:
— У нас есть протокол. Все протоколы хранятся у меня в ящике. Мы устроили собрания во всех группах. Было решено вывесить письмо с Урала на видном месте, на доске Почета. А также наши обязательства. Сейчас скажу. Пункт первый…
— Сколько тебе лет, дорогая Туба? — Мохов внезапно остановился, словно сам удивился своему вопросу.
— Мне? Двадцать семь, — остановилась и секретарша, виновато склонив голову.
— Значит, тебе не пятьдесят, не сорок, даже не тридцать?
— Да, Леонид Алексеевич…
— Прости, что спрашиваю. Скажи, Туба, сколько лет мы вместе работаем?
Туба зашептала что-то одними губами, вскинув брови, и Мохову показалось, как это иногда бывает, что он впервые по-настоящему видит ее лицо, пухленькое, круглое, как у ребенка.
Он улыбнулся и легко прикоснулся к ее плечу, приглашая продолжать прогулку:
— Много лет работаем вместе… — И вздохнул. — Эх, Туба…
Он посмотрел на нее с умилением.
— Туба! — повторил он, легонько беря ее за подбородок, чтоб она наконец посмотрела ему в глаза. — Вижу, ты можешь прочесть мне наизусть все канцелярские дела. Только, знаешь, подбери себе на первый раз хоть сотню слов и пользуйся ими. Но пусть они будут твои. Потом еще сотню… И так постепенно.
Он снова улыбнулся ей, ожидая ответной улыбки.
— Я подберу, Леонид Алексеевич, — шепнула она, словно исповедуясь. — Но мне трудно. Я привыкла к тем, что напечатаны на машинке. Они кажутся мне более вескими.
Лишь теперь она взглянула на директора, быстро, мельком, чуть приподняв голову.
— Я подбираю их, Леонид Алексеевич, давно, слово за словом подбираю, — повторила она, — и когда-нибудь на собрании скажу их вслух, перед всеми. И они будут моими, от первого до последнего слова. Сами услышите. Я скажу речь… Об училище… О письме из Тагила… О Вове Пакурару, который… Услышите сами, Леонид Алексеевич…
Простясь с Тубой, Мохов встретил физрука и прошелся с ним по двору. Они останавливались то у кучи песка,
Сергей коротко и ясно рассказывал о своей работе, но было видно, что Мохову не удавалось внимательно слушать. Он то шел немного впереди физрука, то отставал от него, а когда шагал рядом, нет-нет да и окидывал изучающим взглядом этого высокого, ладно сбитого парня.
— Послушай, мастер спорта, — наконец прервал он его, — мне известно, что все твои ребята — орлы. Все как один. Но, извини меня, ты, кажется, не в форме. Слежу за тобой — все у тебя в порядке, но вот будто чего-то не хватает. Нет, не о руке речь… Шаг не тот!
Мохов остановился. Вновь испытующе глянул на физрука, похлопал его по крепкой, покатой груди, весело потрепал пустой рукав.
— О ринге ты, наверное, не помышляешь. И о разрядах тоже. Но для нас ты и так чемпион. Только нам теперь придется выигрывать другие матчи. Вижу, ты не расстаешься с фронтовой гимнастеркой. А может быть… может быть, тебе не хватает партии? — спросил он вдруг. — Именно теперь, после демобилизации. Что скажешь, Сергей Сергеевич, ты никогда об этом не думал?
— Не надо так, Леонид Алексеевич, — смущенно попросил Колосков. — Я сам, без подсказки.
— Что же тебя удерживает? И я и Пержу дадим тебе рекомендации. Не откажется, думаю, и София Николаевна, — директор кивнул головой в сторону окошечка библиотеки.
Лицо Сергея вмиг запунцовело. Он помолчал.
— Не гожусь я, Леонид Алексеевич. Если не вступил там, на фронте, то теперь — за какие такие заслуги? Живу без особого толку…
— Как раз чтоб толк был! — прервал его директор. — Партия — это не капиталистическое предприятие, где ты хорош, пока с тебя брать можно. Партия умеет и давать! Я так думаю.
Колосков расстегнул ворот гимнастерки:
— Здорово сказано, Леонид Алексеевич! «Хорош, пока с тебя брать можно»… Я пока что мало отдал. А рука… не думайте, что я её отдал, я дурацки потерял ее… Но живет в этой школе такой человек, как Сидор Мазуре. Он показался мне сперва пришибленным, но не тут-то было! Вы его знаете, незачем мне его расписывать. Так скажите мне: могу ли я себя считать достойным вступить в партию, когда он, бывший подпольщик, вне ее? — Колосков задумался. — Мне, в конце концов, двадцать пять, у меня есть еще время выиграть, как вы говорите, разные матчи. А ему, Сидору, что осталось?
— Хорошо, мы еще вернемся к этому, дорогой мастер спорта! — воскликнул с преувеличенной живостью Мохов, хлопнув его еще раз по плечу. — Я спешу, хочу, видишь ли, привести в порядок дела, уплатить членские взносы. Ведь должен я рассчитаться перед последним туром, — пошутил он невесело.
И, уходя, сказал:
— А что касается Мазуре, то есть того, что ему в жизни осталось, — поговори с ним. Расспроси его, разузнай. И послушай, что он скажет. Тебе пригодится…
В назначенный час началось собрание.