Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
В окнах горело далекое солнце. Деревья во дворе уже пожелтели, а поля на горизонте, словно перед дальней дорогой, отдыхали в тихой осенней красе.
София отвернулась от окна и села на стул рядом с директором.
Она объявила, что присутствуют все коммунисты. Утвердили повестку дня. Первым взял слово Каймакан. Он говорил коротко и ясно, приводя много цифр и технических терминов. Он избегал эффектных фраз и патетики, лишний раз подчеркивая, что он инженер и касается лишь той отрасли, которая хорошо ему знакома.
Даже сейчас, говоря о школьных делах, всем известных, он постоянно указывал на дверь
Константин Пержу любил партийные собрания — начиная с того первого, фронтового. Сколько бы они ни длились, он не уставал выслушивать всех ораторов. Ему нравилось, что он, рабочий, обсуждает и решает вместе с директором и инженером школьные и государственные дела. Рядовой солдат бок о бок со своими командирами…
Когда после Каймакана попросил слова Мохов, в душу Софии закралось неясное беспокойство, которое уже не покидало ее до конца собрания. Но отчего это, она не знала. Может, оттого, что Леонид Алексеевич пришел сегодня в начищенных до блеска туфлях, был тщательно выбрит и ворот его рубашки, обычно расстегнутый, без галстука, сегодня был слишком белый, слишком гладко выглаженный?..
Мохов очень мало говорил о школе, упомянул о ней лишь вскользь. Он с горечью вспомнил о жестокой послевоенной засухе, которая больнее всего ударила по крестьянам-единоличникам здесь, в бывшей Бессарабии. Голод унес много жизней. Сразу после войны — это было особенно страшно. Теперь жизнь налаживается, но раны еще не зажили. Этот народ на протяжении веков переходил из рук в руки, был то под владычеством султана, то царя, то короля. До сих пор он не может прийти в себя от этих перипетий истории.
— Здешнее население еще недостаточно уверено и в себе и в Советской власти, — добавил он. — Да, товарищи, очень возможно, что мы, коммунисты, еще не внушили им полного доверия. И когда подумаешь, что они вверили нам сейчас своих детей…
Он говорил о развалинах, которых еще так много в городе, о людях, вырванных из одного мира и еще не вступивших в другой.
Открылась дверь, и на цыпочках вошел инструктор райкома Миронюк, неся в руках стул. Как всегда, он был в шляпе, галстуке и выходном костюме, уже ставшем узким в плечах. Как всегда, ему мешала шляпа, которую он постоянно снимал, видно, с непривычки, не зная, что с ней делать, куда деть. Он все отпускал узел галстука, тайком вытирал с шеи пот. Он чувствовал себя еще новичком и замечал, что увлекается тем, что видит и слышит, а не думает о том, что должен сам сказать.
Он тихо поставил стул. Мохов кивнул ему и заключил:
— Но развалины остаются развалинами, товарищи, если даже они когда-то и были башнями. Подымутся новые стены, с красивыми фасадами из белого котельца…
Яркий, как у ребенка, румянец появился на его щеках. Несомненно, жар. Неясное беспокойство, которое почувствовала София, видя, как он тщательно одет и слишком оживлен, сейчас сразу стало определенным. Она вспомнила его вчерашние слова о расставании и прощании. Как он жесток к себе: «Развалины — это развалины…»
Мохов сел. Все молчали. И тут Каймакан поднял руку, еще раз прося слова.
—
— Видывал я таких умников, как Топораш! — вставил с места и Пержу. — Эти типы были фактически вроде хозяйчиков. Все делали секретно. В конце концов они получали тысячи, а тебе, рабочему, доставалось лишь то, что проскальзывало у них сквозь пальцы. Правда, они ломали себе голову — дай бог! Ты делаешь детали, а он такую штуку смастерит — диву даешься! Еще до войны появилась в Кишиневе одна штуковина: бросай монету — получай конфету…
Пержу, заметив, как повеселели глаза его товарищей, умолк, потом поднял руку.
— Дайте мне слово! — попросил он очень серьезно.
— Ты уже взял его! — засмеялась Софийка.
— Я только болтал, — ответил он. — Я хочу сказать кое-что о мастере Топораше.
— Пожалуйста, говори.
— Я видел, что его гнетет что-то. Может быть, в этом разгадка, подумал я. Стал ему рассказывать о себе, хотел побеседовать с ним по душам… — Пержу замялся, по продолжал: — Я сказал себе, что он мастер, рабочий человек, — значит, могу открыть перед ним сердце. Хотел подружиться с ним, ждал, что и он поделится со мной… Выслушать-то он меня выслушал, а сам и рта не раскрыл.
Пержу вынул табакерку, повертел ее в руках и снова засунул в карман.
— Мне, говоря по правде, не нравятся молчуны, — сказал он в заключение. — Не люблю с ними связываться. Но его жалко. Точит ему душу червь какой-то…
— Все ясно. Топораш не может выполнять обязанности мастера, — решил Каймакан. — Нас в первую очередь интересуют те, кого не точат черви. Мы обязаны растить трудовые кадры, способные освоить быстро развивающуюся технику, а Топораш на это не годится.
— Хорошо, но почему раньше он был изобретателем? — спросил директор.
— Выдохся, Леонид Алексеевич, — сразу ответил инженер. — Ничего не попишешь, все детали изнашиваются, и человек тоже. Тем более человек старого склада.
Он запнулся. Что-то его встревожило. Может быть, он почувствовал, что переборщил или сфальшивил?
Но после некоторого колебания, которое могло быть и рассчитанным, Каймакан поднялся во весь рост, продолжая еще напористее:
— К великому сожалению, упомянутые здесь развалины и руины не исчерпываются одним Топорашем. Как хотите, но мне кажется, нам давно пора отказаться и от нашего глубокоуважаемого Мазуре, который только путает себя и других.