Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
— А, это вы? — с трудом узнала она его. — Ну, прямо Золушка из сказки! Как дела? Почему не заходите за книжками, как мы уговорились?
— Не больно я по книжкам сохну, — пробормотал он, глядя в землю. — Скажите-ка лучше, это правда, что вы хотите выгнать из школы Кирику… Кирику Рошкульца? Исключить его? Что он, по-вашему, не так смотрит, как надо?
— Пожалуйста, положите мешок, — сказала она, заметив, как набухли жилы у него на руках. — Тяжело ведь так держать!
— Чего он, по-вашему, глазами не вышел? — настаивал возчик, пристально глядя на нее.
— Дело
— Покойный Петрика Рошкулец тоже был близорукий!
Эти слова поразили её. Она заметила, что у него дрожат руки, бородка, поседевшая от цемента.
— Ну, положите же мешок, я вас прошу, я не могу смотреть, тяжело ведь…
— Меня-то жалеть нечего, барышня! — Голос возчика раздался словно из глубокого провалья. — На! Если тебе тяжело смотреть!
Он швырнул мешок на подводу, уже нагруженную доверху, подняв облако густой пыли, и снова обернулся к Софии.
— Он тоже был близорукий, Петря, погибший Петрика, — проговорил Цурцуряну сквозь зубы. — Потому-то от него и отделались, не хотели его взять в солдаты, на фронт. И тогда, после этого самого, он вернулся сюда, в мастерские… Войти-то вошел, а вот выйти… Эх, барышня моя милая!..
Он заложил руки за спину и стоял так несколько мгновений. Потом подскочил к каруце, поправил плечом грядку, взял лошадей под уздцы и замахнулся кнутом.
— Постойте, поговорим! — спохватилась София. — Не уезжайте, нам надо поговорить. Непременно надо!
— Некогда. Ждут меня… — пробурчал Цурцуряну, разбирая вожжи.
София бросилась вслед за ним. Он придержал лошадей.
— Ладно, если вам сейчас некогда, поговорим вечером! — крикнула она, запыхавшись. — Я сама тебя разыщу, товарищ Цурцуряну. Ладно? Хорошо?
Колеса каруцы снова пришли в движение, покатились все скорей, скорей — своей дорогой…
Вечером София пошла к Цурцуряну, разыскала его в конюшне. Но возчик не обратил на нее никакого внимания — распряг лошадей, почистил их скребницей, сел чинить сбрую.
София ходила за ним как тень.
«Что связывает его с Кирике? Что знает он о Петре, его отце? И, в конце концов, что его гложет? И сам-то он кто такой? Надо, чтоб он разговорился».
Через несколько дней после того, как рухнула граница на Днестре, Цурцуряну — в крахмальном воротничке, в шикарном галстуке, завязанном модным узлом, в шляпе и лаковых ботинках — второй раз в жизни явился домой к Петру Рошкульцу. Он прождал его до поздней ночи и не ушел до тех пор, пока не добился своего — разговора наедине.
— Вот что, Лупоглазый, — начал он без предисловия, — я уже как-то приходил к тебе. Помнишь? Здорово ты меня тогда разозлил. Но у меня сердце отходчивое. Настали иные времена, стрелку перевели на другой путь. А мне и самому опротивел тот Цурцуряну, какого ты знал прежде. Поставим крест на нем. Хочу стать Думи-тру Цурцуряну, каким меня мать родила и окрестила. Понял? Ставим крест?
Он уже протянул было руку, но Петрика взглядом удержал его, хотя сам вытащил руки из карманов.
— Только советская власть может вернуть тебе настоящее имя, — сказал он очень серьезно, словно беря
— Брось, Лупоглазый, проповеди мне читать! — продолжал Цурцуряну пренебрежительно. — Я к тебе не исповедоваться пришел и не в ногах валяться… Согласен — ударим по рукам, а нет — принимай молодца, зеленый лес! Я туда тропку знаю. Понимаешь, такой, как Цурцуряну, и при большевиках раздобудет себе краюшку хлебца, да еще и белого. Как? Это уж мое дело…
— Попробуй только! — перебил его хозяин, снова засовывая руки в карманы. — Живо отправим тебя к белым медведям. Вылетишь в двадцать четыре часа. В случае чего — поднимем архивы и старые твои дела припомним. Теперь все в наших руках. И — поминай как звали.
Помолчав, Рошкулец сказал горячо:
— Пойми! К нам пришла другая, совсем новая жизнь! Мы ее получили готовенькую. Наследить на ней грязными сапогами — и думать не смей! Мы подметем все начисто, если надо будет. Рабочий класс отвечает за каждого человека, которому будет вручена эта новая жизнь…
— Насчет вручения давай-ка потише, Петрика. Я кто, по-твоему, в конце концов? Кто была моя мать? Небось ты слышал о ней — она и тебе сродни доводилась, как мне говорили… Меня вырастила наша Нижняя окраина, — сам знаешь. Она меня грудью выкормила, она меня за руку водила, когда я только ходить учился. Если я что доброе сделал, то все для нее, для нашей Нижней окраины, слышишь? Десятки свадеб, крестин, похорон — все из кармана Цурцуряну. Вот этими руками я кормил кучу народу, разную голытьбу. Разве мои дела не прославили окраину?
— Да они же только позорили ее, ты ей в душу плевал! Благодетель!
Цурцуряну побледнел.
— Что же я, по-твоему, капиталист? — проговорил он вполголоса, словно оправдываясь. — Если человек попадал в беду, кто его выручал? Кто, в конце концов, обогрел сирот в приюте, завернул к ним во двор обоз дров, что везли градоначальнику? Ты? Коммунисты твои? Один адрес помнила окраина — адрес Митики Цурцуряну в заведении Стефана Майера… И Цурцуряну не отвиливал. Последнюю рубашку закладывал. Много ли добра у меня осталось после всех этих взломов, налетов, отсидок? — Он протянул перед собой руки, растопырил длинные тонкие пальцы, пристально вглядываясь в них. — Только вот эти руки. А теперь, когда колесо повернулось… почем я знаю? Может, ты и прав…
Он ослабил узел галстука. Посмотрел на дверь, словно собрался уходить, но вдруг несмело попросил у хозяина воды.
Рошкулец зачерпнул и подал ему кружку, глядя, как он жадно пьет, казалось, немного смягчился.
— Скажи-ка, кому принадлежит эта городская свалка, это заведение? — спросил он вдруг. — Одному Майеру, паразиту проклятому, или у него есть какой-нибудь компаньон? Что-нибудь вроде пайщика, хотел бы я знать?
Этот вопрос застал Цурцуряну врасплох.
— Компаньона? Пайщика? — растерялся он. — Само собой, заведение принадлежит одному ему. Правда, он иногда предоставлял его в мое распоряжение — для какой-нибудь там свадьбы, крестин или благотворительной вечеринки. Но хозяин — он один.