Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Колосков вынул из кармана часы, задумался на минуту и потом начал:
— Да, как я вам рассказывал в прошлый раз, Алеша со стариком лежали в яме, обожженной по краям.
Они лежали и стреляли по очереди. Сержант изредка подносил им патроны, кое-какую еду и был. собственно, единственной их связью с окруженной частью.
Когда выдалась минута передышки, снова подполз сержант, но вместо того, чтобы принести им хоть что-нибудь поесть, дал каждому по нескольку гранат и передал приказ покинуть эту яму. Он указал
„Проберитесь туда, спрячьтесь на чердаке. Если немцы пройдут возле этого домика, будете отстреливаться… Гранаты поберегите! Только на крайний случай!“
Колосков помолчал. Судя по его рассеянному взгляду, можно было подумать, что он рассказывает о чем-то совсем ему постороннем. А мальчики слушали, не пропуская ни слова, впились в него глазами.
— Сержант повторил, что из нового укрытия они непременно должны вести огонь, но что патроны ему вряд ли удастся еще принести.
Сержант лёг и пополз туда, где участились выстрелы.
Орудийная пальба вспыхнула вдали. Тяжкое уханье взрывов встряхнуло землю. Чувствовалось, как вздрагивает воздух и что-то с визгом проносится над деревьями и падает где-то, вспарывая лес и поле.
Оба солдата спрыгнули в пожелтевшую, влажную от инея траву перед домиком и бросились на землю. Но гул доносился словно из самых недр земных и сливался с гибельным воем воздуха.
Теперь Колосков уже не был хладнокровен. Казалось, что он рассказывав все это не ученикам, сбившимся вокруг него, что он вообще забыл об их существовании. Он смотрел куда-то вдаль и словно видел там то, о чем говорил.
— Этот вой! Хотелось оглохнуть, лишь бы не слышать. Хотелось вжаться в землю, дождаться затишья хоть на миг… И вдруг жерла всех орудий разом замолчали. Настала тишина, такая хрупкая, непрочная, какая бывает после тяжелой болезни.
Кто не знает, что после артподготовки начинается атака!
Старик первый поднялся на колени тут же, где лежал, и стал раскачивалься, причитая:
„Сейчас немцы нас тут пристукнут, увидят, что у нас оружие в руках…“
Он в страхе упал, поднялся, снова повалился, словно бил земные поклоны. Редкая седая борода… Жалобно сощуренные глаза в морщинистых веках…
„Идем отсюда, сынок, бежим, пока нас не заметили, — молил он, как помешанный, и оглядывался в отчаянии, — наших уже и не слышно — то ли отступили, то ли пушки их побили…“
А Алеша все время не спускал глаз с ближнего дерева. Он приник к ложу винтовки.
„Ложись!.. Молчи!“ — приказал он вполголоса.
Старик послушно лёг.
„А теперь, — продолжал Алеша, — попробуй доползти до наших, — может, разживешься патронами“.
Старик ожил чуть-чуть. „Может, я и харчей раздобуду?“ Запахнул по-стариковски шинель, подтянул пояс, сдвинул за спину подсумок и осторожно стал сползать под гору.
Алеша остался на посту.
Молчали птицы. Не жужжали
„Нашел? Что приказали?“ — шепотом спросил Алеша, по-прежнему не отводя глаз от цели.
„Не осталось ни души… — простонал глухо старик. — И ни крошки хлеба…“
Алеша прервал его:
„Подойди поближе. Прицелься и будь начеку, пока я не вернусь“.
Старик не успел хорошенько приладиться, как тень Алеши замелькала между деревьев. Он прополз так, что трава не шелохнулась.
Вернулся Алеша перед рассветом в промокшей от изморози шинели, с разгоревшимся лицом.
„В лесу их уже нет. Пошли!“
Старик тяжело встал, поднял ворот, потер злые от бессонницы глаза.
„Куда мы пойдем, отощали совсем!“
Алеша зашагал впереди.
На опушке уже брезжил рассвет, а когда они углубились в лес, тьма только чуть редела. Они очутились на лесной дороге, скрытой высокими соснами. Дорожная колея была наезжена, видимо, грузовиками. Они шли все вперед, и вскоре им начали попадаться наспех отрытые окопчики, где — брошенная каска, где — стреляные гильзы, где — пустая фляга или консервная банка с немецкой этикеткой, с замерзшей на дне водой, где — потухший костер.
Но сколько ни искал старик, ему не удавалось найти ни крошки съестного. Наконец он, воровато оглянувшись, поднял и сунул в мешок обглоданный мосол.
„Оставил я и семью и все хозяйство, — бормотал он горестно, — покинул родные края, чтобы теперь подыхать, как собака, вдалеке от своих… Что мне, старику, надо, зачем я забрел на чужую сторону? Что я тут потерял, что нашел? Чего мне дома не хватало?“
Чем больше он говорил, тем больше распалялся обидой и горечью. Он уже не сутулился, не вперял глаза в землю. Он шел и ругался, каялся и проклинал тот час, когда перешел Днестр.
„Только этот дурацкий страх мог согнать меня с места! Что бы они мне сделали? За что? За то, что я был председателем сельсовета? Да, правда, я наделял людей помещичьей землей. Взял в руки сажень и отмерял каждому сколько полагалось…“
Ночью они попали в какое-то болото. Несмотря на заморозки, болото не застыло, но они бросились прямиком через топь, заметив с обеих сторон немцев. Алеша и старик искали, где бы спрятаться. Когда они почувствовали под ногами твердую почву, ночь была уже на исходе. Они очутились в молодой осиновой рощице, белой от инея. Каждый выбрал себе дерево, прислонил к нему несколько веток, подвалил хворосту, прутьев, сверху прикрыл все это сухими листьями и заполз в свой шалаш. Тут уж их не обнаружат. Старик достал кость из мешка и стал ее глодать.