Луна звенит (Рассказы)
Шрифт:
Рыжая и улыбающаяся Джимма лежала на траве, разинув огромную свою пасть, из которой свешивался розовый язык. У нее перед носом летала мошка, и Джимма порой «хамкала», пытаясь поймать эту мошку, но и в эти мгновения она не спускала глаз со своего хозяина, того коричневого и сухощавого парня, который играл в волейбол. Парню было лет двадцать пять, и был он, наверно, моложе Юли… А впрочем, при чем тут Юля! Он отлично играл, поднимал, казалось, безнадежные мячи, а когда мяч оказывался в его руках, он, легко касаясь, отправлял его Юльке и смотрел на нее внимательно, как бы переживая за нее и радуясь вместе
Потом они кончили играть в волейбол…
Парень ленивой рысцой, словно разминаясь перед прыжком, побежал к обрывчику, и «младенцы», которые стояли там, шершавые от холода и мокрые, видимо знавшие его, расступились перед ним, освободили ему место, а парень, оглядевшись, отошел метров на десять от реки, разбежался, и я видел его стиснутые губы и осатанелые расчетливые глаза, когда он в сильном прыжке надломился в воздухе и, выгнув тело, стремительный и пружинистый, ушел под воду. Этот парень отлично нырял, его хорошо сколоченная, гладкая спина казалась лилово-пыльной между лопатками, а волосы воронеными… «Спортивный мальчик…» — говорила о нем Юля… У него были длинные ноги с золотистыми искорками волос, и я любовался всегда легкостью и негритянской пластичностью этого «мальчика», который все лето пропадал на своей даче… Чем он занимался и когда он успевал что-то делать — я не знаю… Может быть, он учился? Всего вероятнее, что так.
Возле речки росли ольха и крапива, и были порой непроходимы ее берега, а сама она, зеленая и спокойная, текла тогда, как в тоннеле, и, если бы не дачники, много бы росло кувшинок и дикой смородины над ее водой.
Я лежал на теплой траве рядом с зарослями крапивы и тайком поглядывал на Юльку. Она присела около Джиммы и разговаривала с ней. Потом я уткнулся лицом в скрещенные руки и закрыл глаза. Казалось мне, что земля, распираемая внутренней силой, вздымалась подо мной, круглилась и что лежал я не просто на земле, а на покатом и жестком земном шаре, а мимо меня похаживали и торопились куда-то громадные, неуклюжие ящеры…
Я поднял голову, омут был безлюден, и я опять увидел вдруг в слепящей пестроте голых тел на берегу лохматую Джимму. Теперь бело-рыжая роскошная колли напряженно лежала рядом с платьем и сандалетами и, готовая вскинуться, смотрела тревожно и нетерпеливо на Юльку, которая перешла речку вброд и остановилась на узеньком золотистом откосе. Она была освещена солнцем, тонкая и широкоплечая, как юноша, и световые блики, отраженные водой, воздушными волнами плескались на ее ногах, переливались на песке, на ольховых кустах, и вся она над омутом казалась нездешней, тропической: клок спадающих на плечи желтых волос, красные лоскуты на теле, и два нахмуренных серых глаза, за которыми в нетерпеливом ожидании следила нервная Джимма.
Мы с Джиммой смотрели на тот берег, не зная друг друга и далекие, как космические миры, собака и человек, но мне казалось, что я вполне понимал тревогу и обожание в глазах этой красивой зверюги, которой было приказано не трогаться с места.
А когда Юлька и коричневый парень в техасах, имени которого я не знал, прошли мимо меня и когда Джимма прорысила, мне стало тоскливо, и я подумал, как я одинок и смешон в своих думах и как нелепы представления мои об этой женщине, о ее желаниях и тайных, как мне казалось, взглядах.
И вот когда я так лежал, уткнувшись лицом в траву, и слышал, как ходят надо мной ископаемые ящеры, чуть ли не наступая мне на голову, как плещется вода и гудит прогретая земля, напирая мне на грудь всей своей грубой и необузданной силой (вот, говорят, хорошо лежать на траве и смотреть в небо. А это не так-то просто, если ты привык к мягким постелям), — когда я так лежал, думая, что надо еще полежать немного, а потом идти вслед за ними домой, я в какое-то мгновение услышал вдруг, что кто-то тяжелый набежал и остановился надо мной.
…Я смотрел, удивленный, на Юльку, на ноги ее, обутые в легкие сандалии, в такие же сандалии, в которых ходили, наверно, древние богини, и, оглушенный совсем, растерянный, слышал и не слышал, что она говорила мне… Она, кажется, говорила:
— Простите, пожалуйста… Я давно хотела сказать вам, что, если можно… Мне очень трудно объяснить свою просьбу… Все это сущий пустяк, конечно… Но вот приемник… А мой муж… не терпит…
И я никак не мог понять, что же она хотела сказать мне. Она торопливо как-то улыбалась, спешила, и улыбка ее, как солнце в облачный, ветреный день, то вспыхивала, золотилась в блестких очках, то вдруг исчезала, а я поднялся перед ней во весь свой рост, большой и неуклюжий, в сатиновых синих трусах, с изрубцованной на траве грудью и силился понять ее, и было у меня такое ощущение, будто я в эфире поймал далекую станцию и не мог никак настроиться на нее, приблизить ее…
Потом я все понял и с нескрываемой обидой сказал ей в ответ:
— Хорошо, я постараюсь не беспокоить вашего мужа.
Живот мой и ноги тоже были изрубцованы жесткой травой, но это теперь не смущало меня. Просто трава отпечаталась на моем теле, и покрылось оно красными рубцами.
Парень в брезентовых техасах стоял возле ольховых зарослей, куда убегала тропинка, и смотрел на нас. Джимма тоже дожидалась. А Юлька медлила и говорила мне что-то невразумительное, точно оправдывалась передо мной…
— Да пустяки! — сказал я ей. — Все естественно! А мне иногда бывает чуточку скучно… Вас ждут.
Она оглянулась и сказала:
— Вовка-то?
И в этом повороте головы, в этом прищуренном взгляде, когда она посмотрела туда, на «Вовку-то», было что-то игривое и озорное, как если бы она на младшего брата посмотрела; такое было у нее во взгляде, точно она отмахивалась от него, как от несерьезного чего-то, от баловства какого-то, но, отмахиваясь, понимала, что он все равно будет ждать и дождется ее… Сложный был у нее взгляд.
— И Джимма тоже ждет, — сказал я ей. — Красивая собака!
— Да, она очень умная собака. У нее четыре золотых медали.
— За ум?
— Нет, за красоту, наверно… Надо спросить у Вовки.
И она опять посмотрела туда, на опушку серой ольхи. Теперь она смотрела внимательно, как бы заново приглядываясь к Вовке и Джимме.
— А я сначала думала, — сказала она в этом сосредоточии, — я тоже, наверно, как и вы, думала сначала, что это прихоть…
Она заговорила о другом, не о Вовке и не о Джимме, и я прислушался.