Луна звенит (Рассказы)
Шрифт:
Он открыл глаза. Иван, натянув на голову свой серый, обветшалый плащ, тихо и как будто бездыханно спал рядом. Дотлевали посреди сарая подернутые розовым прахом угли. Мутная ночь дышала сыростью в дверной проем.
Рыбаки ушли и не возвращались… Сахаров вдруг подумал, что он боится этих людей, а потому и не спит и очень опасается, что они вернутся, украдут у него не только селезней, но и ружье… А то и просто отнимут… «Кто они, эти люди? Куда ушли, черт бы их драл!»
Он уже знал, что ему не уснуть, и, совсем отрешившись ото сна, в тревожном ожидании бездумно всматривался в грязно-синее пространство. А перед глазами его все еще
Старик не скоро еще отстал от него и долго уговаривал обменяться на судаков. Сахаров стал уже побаиваться за себя, ему стало казаться, что еще немного, и он не устоит и отдаст этому старику с большой лобастой головой и маленькими ручками своего селезня, и он не знал, как уж ему суметь отстоять селезня и не отдать… Его выручил Иван, объяснив старику, что Сахаров приехал из Москвы и что дорого привезти домой диких уток, а не сожрать их тут… А потом за стариком пришел кто-то и, не входя в сарай, грубо и зло позвал его. Старик заторопился и ушел.
— Вот чудак! — нервно сказал Сахаров, и Иван понимающе улыбнулся ему в ответ. — А что же? — опять сказал Сахаров. — Что же, тут и охраны никакой, что ль? Или они хотя, может быть, так, на ушицу, так сказать… Может, жрать нечего?
Ему очень хотелось услышать согласие Ивана, его подтверждение, что рыбаки эти действительно только на ушицу, ну и для жен с ребятишками ловят рыбу, но Иван насмешливо гыкнул и сказал с торопцой:
— Ну хорошо, хорошо! Ушли, и слава богу… Спать давай… Они не скоро вернутся.
Сахаров посмотрел на селезня, которого только что держал старик, и машинально погладил его, поправляя перья и словно бы стряхивая грязь…
— Вот чудак, — повторил он со вздохом. — На кой черт мне его судаки!
А Иван, который остатки сена сгребал в угол сарая, сказал ему на это:
— Я думал, отнимет все ж таки…
— Неужели смог бы? — спросил Сахаров.
— А что ж! У них дело такого характера, что надо злость в себе все время поддерживать. Добро гнать из сердца. Вот и отнял бы… А что ты сделаешь! Они бы из темноты пальнули в тебя — поди разберись. Лодка следов не оставляет. Да и нашли бы тебя тут не скоро…
— Да и тебя бы, — ответил ему Сахаров с тревожной ухмылкой.
Иван на это промолчал и, укладываясь, нарочито громко, часто зевал.
Он скоро уснул. И теперь вот спал как убитый, словно бы совсем не дышал и словно бы жизнь ушла из него…
Когда дождик перестал, Сахаров поднялся и вышел, захватив ружье. Громы давно уже умолкли. Все шире раскрывалось ночное небо, уже заголубели в зените пушистые стожары, отмечая пройденный
Неожиданно, с коротким шипением чирки рассекли застойный воздух и затихли. Но вдруг над морем, в неясных влажных звездах в тишину ночи робко вкрались посвисты улетевшего чиркового селезня. Жалостливо-просящие, нежные свистки неслись обратно, и ничто не мешало Сахарову следить за их полетом, и он, забыв о рыбаках, в оцепенении слушал брачные посвисты птицы, тающие во тьме и вдруг опять возникающие, такие понятные и необходимые в этой сырой весенней ночи… И он вздрогнул, когда за стеной сарая, совсем рядом, в канавке или лужице трескуче крикнула уточка.
Сдержанно-страстно пролились из звезд свистки чиркового селезня, пронеслись очень близко от Сахарова и, упав на землю, умолкли.
С моря дохнуло снеговой влагой, донесся глухой стук весла о борт лодки, словно последний звук на земле. И стихло все.
«Значит, скоро придут, — с тоской подумал Сахаров. — Опять эти руки! Какие противные! Загажены черствыми и грязными бородавками… Скорей бы рассветало».
Но на восток незримо уползала тяжелая туча, и он подумал, что рассвет задержится и долго еще придется ожидать его в сыром, полусгнившем сарае…
Он вернулся к своему товарищу, к селезням, которых догадался подвесить на стенку, и тихонько привалился на жидкую подстилку.
«Какого черта спишь! — хотелось ему сказать Ивану. — Такая ночь, а ты спишь!»
И было ему стыдно понимать себя трусливым и беспокойным в этой ночи, стыдно было праздновать труса, дрожать за своих селезней, за ружье и за самого себя и чувствовать себя бессильным что-либо изменить…
А Иван спал, и спал так тихо, словно прислушивался к чему-то, затаив дыхание. И Сахаров, не в силах уже переносить одиночества и тревоги, решил разбудить его.
— Иван, спишь, что ль? — спрашивал он егеря, толкая его в плечо, и нервно посмеивался. — Чего ты так спишь?
— А?! — очумело спросил тот, сбрасывая плащ с головы. — Светает?
— Рано еще. Спи, — успокоенно сказал Сахаров. — А я напугался, думал — не дышишь. Ты всегда так спишь?
— Как?
— Совсем как убитый.
Сквозь сладкую дремоту Иван ответил:
— Не знаю… Не ты первый говоришь… Баба одна меня в молодости тоже будила, тоже боялась. Она разбудит, а я и рад. Молодой был. Спи, если рано. Ребятки не приходили?
— Да нет… И куда им столько рыбы! — заговорил Сахаров оживленно.
Но Иван перебил:
— Без них-то спокойнее, — сказал он. — Дождик был? Капает-то?
— А рыба-то какая? Судак… Солить, что ль? Или продавать?..
— Парило вчера не напрасно. Такой дождь семена в землю вколачивает. А ты сам-то чего не спишь?
— Не спится, — признался Сахаров и умолк.
Шаря рукой по полу, он собрал подмокшего сена и подоткнул себе под бок. Потрогал бархатные головы селезней, обнял ружье и успокоился. Земляной пол жестко упирался ему в ребра.
Иван молчал, но Сахаров догадался, прислушиваясь к его дыханию, что он еще не спит, и сам старался как можно скорее уснуть, опередив егеря.
— Хорошая паска в этом году, — сказал Иван. — Апрель. У вас яйца-то красят?
Сахаров с сожалением ответил:
— Красят. — И как посторонний, услышал свой простуженный голос, хриплый и невнятный.
— А паску готовите?
— Дома у нас ее любят… и кулич тоже. Мать хорошо делает.
— Кто ж ее не любит! Лошади и те… Ты знаешь, как кобыла паску съела?