Луна звенит (Рассказы)
Шрифт:
— Корочку хлебную просят. Не бойсь! Не боднет! Ни к чему. Попрошайничают просто. У-у-у, падло! — кричал он грозно на корову, тихо щелкая коротким бичом. — Я те отучу!
Коров в стаде мало — девять да две телки — и шестнадцать овец… Да собака-помощница. Хлопот никаких.
— А с ими я отдыхаю, — говорит Тотев, когда подгулявшие «дачники», как называл он приезжих, просили его достать из-под земли бутылочку и когда он, доставая, садился с ними рядом и выпивал свою долю. — С ими спокойно… Приехал сюда… Ну что! В совхозе — шестьдесят рублей и работы невпроворот… Пришел к колхозничкам: то да се, давайте, говорю, пасти скотину. И не жалею…
А случайные люди пьяно и нетерпеливо
— Не жизнь, — говорили насмешливо, — малина!
Жены сердились на Тотева, гнали прочь, видя в нем своего неприятеля… Стали бы их мужья напиваться, кабы не пастух со своей самогонкой…
Тотев их понимал и тоже недружески поглядывал на женщин.
«Из-за таких же, как эти, — думал он, отчуждаясь, — погибли три мужика. Таких же… в черных только чулочках».
Но виду не показывал и, привалившись в сторонке, слушал с удовольствием разговоры приезжих, смотрел на их машины, от которых в воздухе тихо и приятно пахло теплым маслом. Особенно он любил разглядывать новые машины, от тех пахло каким-то несбыточным счастьем, мечтой, и блестели они под солнцем, как сны, которые часто снились Тотеву в полдни.
Коровы спускались к реке, заходили в мелкую воду и долго пили, погружая и без того раздутые животы… А потом ложились на горячий песок и грелись: гордо лежали с поднятыми головами, поджав под себя ноги, и овцы тоже укладывались…
В эти минуты Тотев, вздыхая, ложился на спину, надвигал свою кепочку на глаза и незаметно засыпал.
Может, и не сны это были. Часто ему казалось, когда он задумывался о прошлом, будто жил он в те годы не сказать чтобы в городе, но и не в деревне, конечно, а в стеклянных каких-то стенах, словно бы все было облито водой и освещено яркими лучами, черные какие-то стекла искрились светом, огромные витрины и лестницы, лестницы, такие скользкие и опасные, что и нельзя было ходить по ним ни вверх, ни вниз — только смотреть. А ему будто нечего делать, идет он в толпе, толкается, а толпа гудит, и люди говорят громко, как с экрана кинотеатра, и музыка тоже гудит так же громко и протяжно, надоедливая какая-то, нудная музыка.
Часто его будили коровы мычанием, и он, ослепленный, долго не мог прийти в себя, видел выцветший мир, белую реку в черных блестках и не мог понять, что ему надо делать.
Он злился на коров, которые не дали поспать, ворчал на них с мраком в голосе, а потом при случае говорил приезжим людям:
— С ими тут спокойно. Тут — река, а тут, за лесочком, — деревня. Деваться им некуда. Через речку не пойдут, а мимо дома тоже. Отдыхаю я с ними.
— Еще бы не отдыхать, — говорили ему люди. — Песок да сосны. Курортная местность!
— А мне не нравится, — признавался Тотев. — Вот в Ростовской области, где я наказание отбывал, мне лучше нравилось. Фруктов больше и люди веселей. А тут как зима пришла, тут уж не погуляешь, не поживешь, как хочешь. Скучно! Не нравится мне тут.
Зимой Вася Тотев завидовал медведям и, будь это в его воле, залег бы тоже в теплой избе, которую за зиму хозяйка ни разу не проветривала, потому что так уж повелось в Горяевке — не делать в рамах форточек.
А своего дома у Тотева не было, да и не хотелось; не мог он, страшно ему было подумать о своем доме здесь.
Так и жил от весны до осени третий год в этой Горяевке, перебивался кое-как зимой, опухал от вынужденной лени, сильно страдал, тосковал по Москве, писал корявыми, непослушными буквами редкие письма матери, жаловался, как умел, и молил о помощи, просил сходить к главному прокурору республики, уговорить его, разжалобить, «…один я у тебя, неужели слез тебе своих жалко…» — писал он матери и сам
Жил он случайными заработками: кому дров наколет, кому печку починит (не каждый, конечно, доверял ему печку, но были и такие), а кому и хлев вычистит, перетаскает навоз на огород. Так и жил до тепла. Третий год жил и никак не мог привыкнуть, никак не мог забыть о своей «жизне» в Москве и примириться никак не хотел, что больше ему уж нельзя, не положено жить в столице, прогуливаться по людным ее улицам, пить газированную воду в кинотеатрах, смотреть футбольные матчи. «Эх-ха-ха! Какая там жизнь! Красивая жизнь. Какая красивая была жизнь! Ай-яй-яй!»
Однажды летом стоял знойный, тихий день, которому, казалось, не будет конца. Тотев пришел со своими коровами к реке, и коровы черным обвалом рухнули к воде по склону и стали пить.
На реке под кустами шумно били шелесперы, ходили над желтым, ребристым дном большими тенями — осторожные, хищные рыбы. Тотев их только в воде и видел. За рекой, на лугах росли круглые кусты, и были они разбросаны там, как свежие копны и стога. А в небе млели тоже круглые, прозрачные облака, разбежавшись от полуденного солнца к горизонту. И все было в голубой дымке — небо и дальние луга.
А тут, на этом берегу, стояли под сосенками «Волга» и «Москвич», а на пляже, у самой воды лежали приезжие люди в ярких плавках и купальниках. Дети барахтались в мелкой воде.
Тотев тоже разделся и с разбегу кинулся в воду. Плавал, бил руками по воде, зовя к себе собаку. А та, искупавшись, бегала по берегу и лаяла на него с восторгом.
— Не желаешь?! — кричал на нее Тотев. — Я те отучу на меня лаять. Иди сюда, Мухтар! Иди, иди! Ко мне!
Но Мухтар, палевый, коренастый кобель с поникшими на хрящах ушами, лаял на него, как на корову, разбрасывая в азарте песок.
— Ух! — кричал Тотев и бил кулаком по воде. — Ух, паскуда! Утоплю! Иди сюда. Иди ко мне, морда!
И тоже был доволен.
Потом он брел усталый к берегу, разглядывая белые свои, огромные под водой, извилистые ноги, утопающие в зыбучем песке. Подтянул трусы, прилипшие к телу, и поднялся к одежке. Голенища сапог надломились, как уши у Мухтара.
Накинулись на Тотева угрюмые слепни. Один, как змея, впился в ногу, Тотев его прихлопнул с «гаканьем», слепень отвалился, а тут и второй с коротким гудом приклеился к шее, и третий, сделав зловещий круг, прижался к груди и как будто задумался… и четвертый успел-таки пронизать болью плечо, и пятый, шестой — сколько же их носилось вокруг Тотева, сколько их! И все они нападали, убитые падали в траву, а вместо них возникали все новые и с жадностью бросались на Тотева, не зная страха.
Коровы тоже беспокоились. Мухтар лениво поглядывал на них, и рыжие глаза собаки сочились презрением к этим брюхатым копытным.
Когда молодая корова, искусанная оводами, с отчаянной торопливостью пошла прочь от реки, Мухтар прыжком догнал ее и, забежав с морды, облаял, а корова остановилась и вперилась в лающую, пружинящую на ногах, ненавистную собаку. Мухтар подскакивал к самой ее морде, дразня ее лаем и свирепым визгом. Корова вдруг надвинулась на Мухтара, пригнув голову, мотнула башкой, набычилась, а тому только этого и надо было — метнулся от нее, делая вид, что испугался, покатился прочь по траве, поджав хвост, а корова, замученная слепнями и взбешенная, уже бежала за ним, наставив рога, нагнув голову к самой земле — вот-вот догонит, вот-вот подденет на рога, затопчет, задавит, как какой-нибудь бульдозер, а Мухтар звонче лаял, а сам метался, отступая к реке перед коровьими рогами, и так, словно бы сметенный коровьим гневом, кубарем вкатился в стадо, а за ним и корова.