Луна звенит (Рассказы)
Шрифт:
Теперь он шел по сосновому лесу и задумывался порой, отвлекался от своего восторга: «Чего это они все смеялись? Смешного ничего я им не рассказывал»… И не мог понять их смеха, хотя и чувствовал, что смеялись они, особенно этот хиляк, очень нехорошо.
«Ладно, — думал он. — Смешно теперь мне. Теперь мне над ними посмеяться можно. Оттого и смотрел на меня сычом этот хиляк: чуял, что очередь-то теперь моя над ними смеяться. Ай да Тотев! Ай да удалой человек! Не ожидал я от тебя такой прыти, Тотев!»
И хотелось ему хохотать. Только лес был уж очень тих и задумчив, и он не осмелился в этой ночной тишине разразиться хохотом.
А на следующий день «Волги» не было на опушке. И никогда он больше не встречал этой темно-зеленой «Волги» с бегущим оленем на капоте. Много «Волг», «Москвичей», «Запорожцев»
Но с «Волгой» этой связалось теперь у Тотева так много надежд, что всякий раз, приходя с коровами на берег, томился он ужасно, сильное волнение стесняло ему грудь, предвкушение радости нарастало всякий раз, когда он подходил к реке и оглядывался.
Вот так же чувствовал он себя в Ростовской области, когда срок его наказания истекал: три осталось, два месяца, один… три недели, две недели… Можно было сойти с ума от этого ожидания, он ждал и боялся последнего дня перед волей, который приближался, боялся, что не доживет и что-нибудь с ним случится.
Так и теперь, подходя с коровами к берегу, боялся увидеть темно-зеленую «Волгу», хоть и ждал как будто эту самую «Волгу», в которой (а чем черт не шутит!) приедет опять эта женщина с глазами, похожими на ягоды черемухи. Что же ему-то тогда?! Как же ему-то тогда, перед ней? Как же вести-то себя? «Ах, жизнь ты моя — раскладушка!»
Он уже совсем забыл ее лицо и не мог даже представить отчетливо, но тем сильнее хотел увидеть ее и вдоволь наглядеться.
Это желание мучило его и, казавшееся совершенно неосуществимым, приводило в отчаяние. Да и не предполагал никогда, что с ним, с Василием Тотевым, может приключиться такая беда. Знал ведь, что женщина эта, как и те, в черных чулочках, никогда не принесла бы радости ему. Да что там радости! Никогда больше не взглянула бы на него внимательно, не заметила бы или постаралась бы не заметить, и ничего, кроме брезгливости, не увидел бы он на ее, не сказать чтоб уж очень красивом, скорее странном, заманчивом и неуловимом, тающем в улыбке лице. Он-то, хоть и забыл и не мог уже вспомнить черты ее лица, помнил эту улыбку, от которой будто бы таяло все ее лицо. А вот походку и зеленые плавки с налипшим песком не забыл, и пляжные ее, резиновые сандалеты, и ноги ее с ненахоженной, такой же нежной, как и на руках, кожей… И часто вспоминал перед сном, не веря в чудеса, которые приключились с ним в ту жаркую ночку, когда всю реку упрятал туман и когда, глядя на нее сверху, трудно было понять, что же там — река ли, пропасть или край света. А то, что приключилось с ним тогда, только и могло приключиться на краю света — таким нереальным и невозможным казалось теперь Тотеву то удивительное событие в его жизни. В первые-то дни он всякое подумывал! Начал было однажды «кадрить» одну тоже приезжую, симпатичную «девочку», уверившись вдруг, что раньше он только и делал в жизни, что терялся на этот счет, но так жестоко ошибся, что ошибка совсем и навсегда отбила охоту к заманчивому занятию. «Девочка» была остра на язычок и так «отбрила», так опозорила Тотева перед своими знакомыми и незнакомыми, тоже приезжими людьми, что готов он был провалиться сквозь землю. Да что вспоминать об этом? Об этом он и не вспоминал никогда. Мало ли в жизни было позора! Если все припомнить — жизнь покажется такой занудливой штукой, что трудно даже сказать. За собой Тотев знал эту особенность — не держать в памяти позора и забывать о нем, как о плохих снах. Мало ли что привидится во сне! Хрен бы с ним!
А вот случай свой со Светланой, с этой чудесной женщиной, приехавшей сюда на темно-зеленой «Волге», Тотев, конечно, не мог забыть и знал, что никогда не забудет. Эх, если бы ему позволили вернуться в Москву! Если бы только разрешили! Устроился бы он на работу, приоделся бы во все модное, как теперь одеваются. Да! Приоделся бы. Костюмчик импортный не поймешь какого цвета, эластичные носки со стрелкой, рубашечку бы шерстяную, ну и, конечно, импортные тонконосые ботинки.
Часто, засыпая в избе у тетки Елены, одинокой старухи, у которой вечно тряслись руки с опухшими суставами, Тотев видел себя в этой модной одежке,
«Ты не сердишься на меня?» — спросила бы Светлана. «Что ты, дорогая! Я просто счастлив, — сказал бы ей Тотев. — Я даже готов ходить с обглоданными ушами, если тебе это вдруг захочется».
Она, конечно, поймет его остроумный намек и, засмеявшись тихонько, скажет ему шаловливо:
«Я смотрю, ты действительно стал современным человеком», — и погрозит ему пальчиком.
«Прошу прощения, — скажет ей Тотев. — Я человек с очень сложной судьбой и если допущу какую-нибудь неточность в выражении, прошу не обижаться. А сейчас я должен кой-куда сходить, извините, дела. А что вы делаете вечером?»
«Как! Так скоро?! Ну, не уходи, милый. Ну, не уходи. Я очень прошу, не уходи. Не уходи, пожалуйста. Ну, пожалуйста. Останься. Пожалуйста. Я очень прошу. Не уходи. Пожалуйста».
И тут Светлана подойдет к нему, обнимет и начнет целовать шею, а потом доберется поцелуями до уха, нежно прикусит и спросит: «Ты ведь не уйдешь от меня?»
Тогда он свой портфель поставит на стул…
Какой портфель? Он вроде бы шел без портфеля. Ну, ничего. У него был бы большой кожаный портфель с двумя ремнями и с бронзовыми пряжками. Он шел бы с этим портфелем по людной той улице, на которой встретил бы случайно Светлану.
Тогда он свой портфель поставит на стул и посмотрит ей пристально в глаза.
«А почему же ты не приезжала ко мне, когда я был пастухом?»
«Милый, — скажет Светлана, смутившись, — я так хотела увидеть тебя, но ведь у меня не было своей машины. А мои друзья! Ах, мои друзья! Они оказались подлецами. Они не хотели поверить, что я полюбила, и отвернулись от меня».
«Но туда ходит автобус», — жестко напомнит Тотев.
«Боже мой, я не знала!» — воскликнет Светлана.
«Не знала! Так я и поверил! Я бы пешком согласен был идти эти две сотни километров, чтобы увидеть тебя, но мне нельзя было идти. Я не мог. У меня статья такая».
«Боже мой. Значит, ты тоже!»
«Я любил тебя! — крикнет ей Тотев. — Но любовь моя потухла! Мы могли быть счастливыми, если бы ты приехала ко мне в Горяевку. Но ты испугалась трудностей. Все! Я ухожу».
И тут она бы… Она бы, конечно… Тут бы она…
Порой Тотев так увлекался, что фантазия его иссякала и он ничего уже не в силах был придумать, да и придуманное переставало нравиться ему, он переставал верить во все это и старался опять представить себе все сначала: людную улицу, сверкающие витрины и лестницы, лестницы…
Сон вышибал из головы все мысли — видел он только лестницы, слышал музыку, видел толпы спешащих людей и себя среди этих праздных людей… и кто-то ему кричал из толпы: «Тотев! Вася! Тотев!» И кто-то стучал по стеклянной витрине, и витрина дребезжала, как обыкновенное оконное стекло. «Тотев!»
Он вдруг понял, что он задремал в пустой избе, а кто-то с улицы стучал в окно и звал его по имени.
— А? — спросил он, вскакивая. — Кто там?
На улице уже смерклось, в избе было совсем черно. Тетка Елена два дня назад уехала в город к сыну, и он один был дома.