Лунное золото Революции

Перемолотов Владимир Васильевич

– Ну, тогда, - не сдавался Малюков - он обруч к той бочке с шампанским выкует, что позволит вашей даме голову вскружить. …

Дёготь уже висел перед иллюминатором, размахивая руками, вызывая его наружу.

– Профессор, погодите минутку. Тут дело неотложное…. оторое также стоит рядом в серебряном ведерке…го.

Держа в руке шлем, Федосей спрыгнул вниз. На посадочной платформе кое-как закрепленный проволокой лежал кислородный баллон.

– Готово. Покидаем Царствие Небесное!

Они закрепили шлемы, и Федосей перебросил рукоять рубильника вверх, готовясь вновь увидеть,

как из тонкой щели раскрывающегося люка брызнет ярким голубым светом и в пространство улетит наполняющий шлюз воздух.

Но ничего у него не вышло. Он перебрасывал рубильник туда-сюда, только не мелькала в контактах электрическая искра.

– Ну?
– Дёготь прислонился к нему шлемом. – Что там?

– Обесточили.

Понятное дело, заблокировали… Только это ничего не меняло. Показав на запорный штурвал ручного открытия, люка сказал.

– А вручную?

– Слишком долго. Если они пробираются по оболочке, то могут уже быть там.

– Рискнем… Крути. Я ему пока зубы заговорю…

Вернувшись в корабль, он взял микрофон.

– Не заскучали, профессор?

– Вы, я так чувствую, что-то там предпринимаете, - сказал профессор. – Так не стоит. Будет у вас вместо успеха разочарование..

Скрипа он не слышал, но голубоватая щель в стене уже обозначилась. Медленно расширяясь, она словно театральный занавес, открывала перед ними новый мир.

Воздух с неслышным ревом рванулся в пустоту. Из-за обреза люка неслышно мелькнула фигурка в чужом скафандре и унеслась куда-то. Они почти успели, подумал Федосей, только вот именно, что почти…

– Ничего, мы попробуем. Вы вот, Ульрих Федорович, вы мне таки объясните, как это нож поймет смысл собственного существования? Это вы знаете, что он сделан для того, чтоб резать, а для него смысл жизни, может быть в том, чтоб лежать справа от тарелки.. Или касаться наждачного круга… Или отражать в лезвии скатерть…

Рев воздуха, фонтанирующего в мировое пространство, становился все выше.

– Я серьёзно, Федосей Петрович.

– И я серьёзно, Ульрих Федорович. Поверьте, пройдет время и стыдно вам будет за недавние дела и за сегодняшний разговор.

Пауза повисла тяжелая как гиря.

– Вы же профессор Вохербрум. Ульрих Федорович Вохербрум… Шпрехен зи дойч, камрад профессор?

… Полковник вертел головой, не веря глазам.

То, что происходило, выходило за всяческие рамки. Где-то там, за стеной заскрежетало, и звук этот означал только одно. Створки люка расходились, выпуская большевиков на свободу.

Еще надеясь, что это какой-то хитроумный план, ведущий к погибели большевиков, Воленберг-Пихоцкий спросил:

– Что вы делаете профессор?

– Что я делаю? – переспросил тот. Его рука лежала на переброшенном в рабочее состояние рубильнике, а во взгляде жило тоже недоумение, что и в тоне полковника.

– Вы их отпускаете!

– Я?

– Вы! Вот этими самыми руками!

Профессор озадаченно посмотрел на него, а потом – на свои руки. Выражение мучительного недоумения несколько секунд державшееся на лице растворилось в снисходительной усмешке.

– Натюрлих. Ах, ну да… Вы же ничего не

поняли… Они пригрозили, что если я этого не сделаю, то они включат двигатель и проплавят в станции дыру, величиной с корабль. Нам это нужно?

Он надеялся, что слова звучат достаточно убедительно для полковника. Тот стоял, нерешительно покусывая нижнюю губу – не знал верить или нет.

Сам-то профессор прекрасно понимал, что выпускал большевиков не он, а засевший в черепе профессор Вохербрум. Его вторая ипостась никуда не пропала. Она осталась внутри и в эти мгновения боролась с ним, стараясь взять верх.

Орбита Земли.

Февраль 1931 года.

– Держись!

Оттолкнувшись азотным бустером, яйцо выкатилось со станции.

И в дело вступил кислородный баллон. С неслышным шипением кислород бежал из раскрученного вентиля, заставляя корабль раскручиваться вокруг своей оси. Оборот, оборот, еще оборот…

Корабль кувыркался, и это стало спасением. Центробежная сила крутила стальную скорлупку, создавая иллюзию силы тяжести. Федосей почувствовал, как потяжелело тело, как тяжесть уронила на пол летающие по кабине мелкие вещи, а в иллюминаторе, словно новый Млечный Путь, висела быстро рассеивающаяся в пространстве туманная полоса.

Потом снизу выплыл Дёготь, придерживаясь рукой за подбитый глаз, и крикнул.

– Готово!

Двигатель взвыл, словно зверь, истосковавшийся по свежему мясу.

Владимир Иванович пристегнулся, стараясь не мешать товарищу, на долю которого досталось самое трудное. Сесть.

Страшно хотелось что-то посоветовать Федосею, но он стиснул зубы. И так видно было, что товарищ делает все, что можно делать, да и не так уж много возможностей у них тут было.

Чтоб занять себя и не прислушиваться к перебоям двигателя он продолжил считать про себя., параллельно думая, отчего это с ними такое приключилось… То ли профессор напоследок гадость подстроил со своими американскими друзьями, то ли само собой все так вышло – засбоила экспериментальная техника. Скорее всего последнее. Не то чтоб он не верил в черные профессорские замыслы, просто случалось и не такое с неотработанными конструкциями. Тем более если и было у американцев то, из чего они могли пальнуть им вдогонку, то вряд ли они могли попасть точно в корму. Уж больно причудливая траектория была в тот момент у аппарата.

Нельзя даже сказать, что они летели – они падали, но хорошо хоть не так быстро как камень. Двигатель работал – тормозил их, не давая превратиться железу едва летающему, в железо однозначно падающее. Корабль дрожал, точнее мелко трясся. Рев атмосферы за стенами утих, но это не сильно меняло их судьбу.

«Ставни бы открыть» - подумал Дёготь. «Наверное, можно уже?»

Товарищ его, словно прочитав мысли, скомандовал:

– Ставни!

В минуту железные щитки слетели вниз. В иллюминаторы ворвался дневной свет, процеженный сквозь неплотное облако. Можно было бы облегченно вздохнуть, но только еле-еле, не на полную грудь. Самую страшную часть пути они уже преодолели – сгореть в атмосфере им уже не грозило, однако угрозы шмякнуться о землю и сгореть там никто не отменял.