ЛВ 3
Шрифт:
И что сказать ему? Промолчала я, лишь смотреть на аспида продолжила, а так чтобы что сказать… А что тут скажешь?
— Выбора не было, — за меня леший сказал. — Ты аспид и маг, в себе две сущности хранишь, от того знаешь больше, чем другие маги, не так ли?
Промолчал аспид, на лешего даже не глянул — с меня взгляда не сводил.
— Гиблый яр к жизни возвращается, сила в нем растет, а там где есть сила, найдутся те, кто пить ее будет. Ярину мы усилили, но без помощи лешего, это мера временная.
Тяжелый взгляд на него аспид перевел, глянул недобро, да и спросил:
—
Друг мой сердешный чуть не зарычал от ярости, да только я руки его кряжистой коснулась, пальцы неотесанные сжала, успокаивая.
— Выбора не было, — прохрипела я аспиду, — и на этом всё. Лешинька, спать хочу, сил моих нет.
И глаза сами закрылись.
— Да чтоб вас всех! — простонал с глухой безысходной яростью аспид.
Он что-то еще сказал потом, но я не услышала, лишь обрывками фраз донеслось от лешего: «…Думаешь если у меня сердце деревянное, оно болеть не способно? Способно. И болит. Ноет так, что ни днем, ни ночью спасения нет. Только выбора не было. Не начни мы схватку за Гиблый яр, рано или поздно добрались бы они до водяного. С водяным погибла бы река. А за рекой мы, аспид. Мы. Не было выбора, пойми уже ты, не было».
***
Спала я сном ведуньи лесной, но опосля сна магического ослабела так, что не ходила я по лесу, а бродила бессмысленно кругами, на деревья да на пни натыкаясь как в бреду. Потом одернула себя, заметив что рука сама тянется залечить ветвь, сломанную видать Савраном, когда с телегой пробирался к избе моей. Тогда вот и остановилась.
Постояла, на верх глядя, на самые верхушки дубов могучих, развернулась да к избе побрела.
Там уж собиралось войско мое, кто доспехи кожаные крепил, кто когти точил, а кого русалки непреклонно к водяному в Заводь спасительную отправляли — скверна в кожу въелась, лечить требовалось. Русалки присутствие мое ощутили, кто кивнул приветственно, а кто и поклонился почтительно, я же в избу свою вошла, да и обомлела — там аспид был. И не один. Он возвышался у постели моей, на лице угольном ни единой эмоции не прочесть, но то, как стоял, как руки на груди сложил, как глаза сверкали в полумраке — говорило о многом.
А надо мной склонилась женщина. Лицо и голова были скрыты чалмой и платком, длинная яркая в зеленую и желтую вертикальные полосы одежда закрывала все тело, на руках были перчатки черные, и только пальцы, кончики пальцев были открыты чужому взору. Черные пальцы, с черной чешуйчатой кожей. Бестия! Он привел в мой лес бестию!
Оторопев на миг, я собиралась призвать Лесю к ответу, как вдруг аспид произнес:
— Что с ней?.. Что с ней будет? И что мне делать, эфа?
И я остолбенела. Это была не бестия. Это была — эфа. Вероятнее всего песчаная, хотя можно было бы понять и раньше, достаточно на одежду взглянуть — из песков она, из племен, что скрываются среди дюн. Вот только аспидам огонь подчиняется, а эфам — яды.
Из-под складок платков, что лицо эфы скрывали полностью, раздалось шипящее:
— А говорил, любовь не для тебя. Говорил, любой яд выпьешь, только не яд любви. Говорил…
— Говорил, — не стал скрывать аспид, — это так. Только дело было в прошлом,
Обернулась та на него, и хоть глаз не видно, а чувствуется — взгляд тот насмешливый.
— А что за жизнь ее отдать готов, Аедан? Что я получу, если она жить останется?
Ни один мускул не дрогнул на лице черном матовом, и даже взгляд не изменился, когда тихо ответил аспид:
— Мою жизнь.
Не колеблясь сказал. Не задумываясь. Ни минуты не сомневаясь. Даже я похолодела, а эфа и вовсе застыла, так что сквозь слои ткани ужас ощущался.
— Аедан, — прошептала самая ядовитая из существ в мире, — ты совсем умом помутился? За кого жизнь отдавать собрался? За нее? За девчонку непутевую? За недоведьму и недоведу…
— Не смей.
Одна фраза, а сказал так, что не посмела эфа более недоброе обо мне говорить.
Поднялась медленно, к аспиду приблизилась, в глаза заглянула, тот на меня смотрел, на ее зов ответил нехотя, и тогда эфа сказала:
— Ты ничего не сможешь сделать для нее, Аедан. Ни ценой своей жизни, ни ценой жизней иных. У нее свой путь, своя магия, своя сила, и помочь ей я не смогу. Ее тело мою магию отторгнет мгновенно. Так что сама излечится, коли повезет, а ей пока везет. Но когда то везение кончится, мне не ведомо.
Прикрыл аспид глаза на миг, всего на миг, принимая сказанное к сведению, да произнес сдавленно:
— Ты ведь эфа Черной пустоши, ты все пути жизненные видишь тропой по вечно блуждающим пескам, просто скажи мне хотя бы одно — она жить будет?
Но эфа промолчала.
Она промолчала, а аспид сказал:
— Ты спросила, что за ее жизнь отдать готов, и я ответил правду. Без нее жизни мне нет. А потому скажи правду — сколько? Если ее жизненный путь увидать не в силах, о моем скажи.
Протянула руку эфа, груди могучей коснулась осторожно, и прошептала:
— Сына ты не вернешь, Аедан, как бы ни желал этого.
— О том и не прошу! — почти прорычал аспид. — Я просто хочу знать, что она будет жить. Со мной или нет уже не важно, мне не важно, но она должна жить. Такая какая есть. Не яблоней, не деревом каким-то, не призраком, не… Просто ответь!
Эфа ответила тихим:
— Мне это неведомо.
Аспид глухо простонал. Помолчал немного, и спросил:
— А сейчас что?
— Сейчас выживет.
— И на том спасибо, — только вот благодарности в его реплике не было.
Постояла эфа, на аспида глядя, а затем тихо сказала:
— Мою магию не примет она, а вот тебя принимает, ты для нее свой уже, родной почти. И коли хочешь помочь — помоги сам. Ткани перевязочные, мази лечебные, настои травяные — я здесь оставлю. Перевязывай осторожно, помни о силе своей недюжинной, о том, что пальцами кость даже не женщины слабой, а воина сломить можешь.
— Помню, — прошипел аспид, — от того сам перевязывать боюсь, в прошлый раз целителю отнес человеческому.
— Сам перевяжи,- повторила эфа. — И не доверяй никому. Вижу правду ты сказал — погибнет она, и ты жить не станешь. Одну утрату ты пережил, второй не перенесешь. Береги свою ведьму, Аедан, не знаю как, но береги.