ЛВ 3
Шрифт:
Что ж, не мне одной от нестерпимой муки слезы ронять.
А пальцы, что почернели от жара, выбирают новый оттенок — сине-зеленый, цвет реки-реченьки. И я зажгла эту свечу для Воденьки. Для друга верного, друга надежного, друга-соратника, я знала, ему сейчас сила нужна была. Не такая, что разрушает как лесной пожар, такой у него самого хватало, а та, что согревает как огонь в печи, что тепло дарит, и уют.
И третья свеча отделилась от охватывающего меня пламени, а глаза уже судорожно выискивают следующий оттенок в зеленом огне.
Травянистый, не такой яркий как изумрудный, но
Сколько еще успею? Сколько смогу?
Зеленолиственный — все сады, для леса я эту силу уж не могла использовать, но все сады человеческие, все, что были видны с высоты птичьего полета, мудрый Ворон подсобил, все зазеленели как никогда.
Желто-зеленый — быть урожаю яблок в этом году изрядным.
Темно-зеленый — сосны да ели, да кусты придорожные, все что в своей жизни хоть раз увидела, все исцелила, да жизненной силы прибавила.
Вот только части пламени свечами призрачными все отделялись и отделялись, а огонь, сжигающий меня, полыхал как прежде, и казалось, не уменьшился ничуть.
И вот тогда я ощутила страх. Страшный страх. Змеей жуткой, ядовитой, в душу заползающий. И вовремя. Аккурат аспида вспомнила. Для него, для того кому так дрога была, я была готова зажечь много свечей. И пальцы вновь выхватывают оттенки злой чародейской магии, чтобы сотворить из нее светлую ведьмовскую.
Черно-зеленый — чтобы никогда больше боль да скорбь не отравляли аспида, чтобы перестал он бояться потерять меня.
Мертвенно-зеленый — чтобы память о погибших, не терзала душу его.
Прозрачно-зеленый — чтобы судьбу свою нашел и не терял никогда. Чтобы сумел разглядеть любимую за болью от потерь. Чтобы взгляд прояснился и больше никогда не туманился.
И три свечи отделились от костра, три засияли оттенками да значением, в них вложенным.
А я о последней свече уж думала. О самой важной. О самой ценной. И хорошо, что с первыми все вышло справно, да чувство боли чуть притупилось, потому, что о самом дорогом думать всегда сложно.
Агнехран… имя твое само по себе страх наводит. Услышишь, и уже жутко, да не по себе становится, но ты таков для всех, а для меня…
Зеленый алмаз.
Ты был для меня таким — ярким, недостижимым, желанным, сулящим опасность и опасения, манящий силой, и отталкивающий ею же. Сильнейший архимаг на континенте. Заклейменный, попавший в рабство, потерявший все, но не утративший человечности. Искалеченный, но не сломленный. А то, что маг… тебя даже это не портило.
Яркий зеленый алмаз — самый редкий в мире, самый ценный, самый желанный. И как бриллиант — самый крепкий, самый устойчивый, самый прочный. И я все силы собрала, все что оставалась во мне, и выплеснула в жестокое пламя, закаляя его, придавая форму, ограняя, отторгая. Тяжело далось мне это, тяжелее чем все ранее содеянное, но когда есть ради кого, тогда силы сами откуда-то да появляются. И я справилась.
Ослепительно-яркая свеча цвета и формы зеленого алмаза…
Надеюсь, ты забудешь обо мне, охранябушка. Очень надеюсь… Ты ведь сильный, был сильный, а теперь еще сильнее станешь, да не повредит тебе больше ни проклятие чародейское, ни заклинания ведьминские… Теперь я за тебя спокойна…
И я рухнула на землю, но вовсе не для того, чтобы умереть. На «умереть» сил уже не осталось. Осталось на другое — бороться до конца. Потому что Луняше я такой судьбы не хотела.
— Клюка! — и верная помощница оказалась в моей руке.
«Леший…» — мой мысленный стон.
Отозвались разом оба. И мой друг сердешный и тот, каменный, что лишь недавно моим стал. А я уже ни к кому конкретно из них не обращаясь, лишь прошептала:
— Помоги…
И на том помутилось мое сознание, словно сгорело дотла, без остатка. Только помню руки сильные, что обхватили, огня не убоявшись, да хриплое:
— Как помочь, ведьма ты несносная?
А говорить не могла я уже, ничего не могла, гасла я, как свеча на ветру. Но даже угасая, сдаваться без боя не желала. И теряя сознание, прошептала:
— Лешенька, милый, родной, изыщи те места, в коие магию жизни влить смогу. В округе таковых уже не осталось…
Глухой, полный отчаяния, совершенно не свойственный лешему стон, и прижав ладонь к моей щеке, аспид выдохнул в лицо:
— Первое — Выжженные горы. Смотри мне в глаза. В глаза, Веся!
И я посмотрела.
А глаза то у аспида стали ясные, и почти… человеческие, что ли. И ладонь мою он себе на лицо сам положил, своею прижал, в глазах страх, на лице гнев.
Но лишь секунду.
Потом вспышка и я вижу горы. Далекие, от нас совсем далекие, я таких-то и не видела никогда — снегом припорошенные, соснами-великанами поросшие, да две горы из гряды дочерна выжженные. И странно то, что коли сосна горит, шишки ее раскрываются, семена на волю выпуская, а тут не было такого — и семян не было. Придется постараться! И я выдохнула живительную силу. Не туда, где гарь да уголья морозом схвачены были уж много столетий, а на гору соседнюю, усиливая рост саженцев, да выпуская семена созревшие, и ветром их подхватывая. Потрудиться пришлось из последних сил, зубы стискивая, да губы в кровь искусав, но упали семена в подготовленную почву, да ринулись ввысь сосны могучие. И никогда, вовеки мне бы такое не совершить, силенок бы не хватило, а тут… еще остались, к сожалению.
— Да, будь оно все проклято! — прошипел аспид, с трудом ярость сдерживая. — Смотри на меня, опять смотри! Давай, Веся!
И браслет на моей руке щелкнул. Браслет обручальный, мой. А свой он видать и не снимал никогда.
Я глаза вновь открыла, на него посмотрела, аспид в ответ новый образ на растерзание отдал.
Черная пустошь.
Страшное место. Незнакомое. Неизвестное. Гиблое да гибельное, вот уж где силы смерти было столько, что и вовек не перебороть. Песок то в пустоши черный, от того на солнце раскаляется докрасна, не выжить там никому на поверхности — под землей и то с трудом выживают.