ЛВ 3

Звездная Елена

— Оклемался уже? — спросила безразлично, вновь на лапти задумчиво уставившись. — Ну, коли оклемался, ступай делом займись, не мозоль глаза понапрасну.

Хмыкнул, но гнев даже в усмешке чувствовался.

— А ты, как я погляжу, лес покинуть собралась? По делу, али как?

Смотрю на лапти, а они мне такими убогими показались вдруг. Ну и разумею ведь, что не чародейские туфельки то, а все же желания надевать эти лапти вдруг не стало, испарилось оно, аки первый снег на осеннем ярком солнышке.

— Аспид, — выбрала те лапти, что на ивовой подошве, у кровати кинула,

да поднялась резко, — ты если забыл, кто в лесу этом хозяйка, то лучше вспомни. Иначе мне напомнить придется!

Оглянулась через плечо — стоял аспид, глаза змеиные, что две щелочки, руки на груди могучей сложены, да так, что хочешь — не хочешь, а браслет видно. И браслет тот без алмазов зеленых, каким был, таким и стал вновь. Моргнула я, надеясь, что морок то, али просто почудилось — но вот он аспид, и браслет обручальный на нем таков, каков был, когда сама ему отдавала.

— Тебе опасно выходить из лесу, — мягко, вкрадчиво, плавно как-то произнес аспид.

Агнехран так не говорит, ни разу не слышала.

Да только я о том думать не стану. Ни сейчас, ни на ярмарке, ни опосля нее. Никогда не стану.

— Перед тобой отчитываться предлагаешь? — спросила безразлично.

Промолчал, а глядит все так же пристально.

Я же глядеть не стала, вернулась к сборам хитрым, весьма хитрым — при виде аспида напрочь позабыла я о том, какие бусики носила в Выборг. Или не носила? Остановилась перед шкафом своим, смотрю задумчиво, вспомнить пытаюсь… А от двери вдруг раздалось:

— Веся, что я сделал не так? Прямо скажи, не терзай душу мне.

Не оборачиваясь, со вздохом тяжелым молвила:

— А она у тебя есть разве?

Ответом мне грохот двери стал — захлопнул видать, с яростью дом мой покинув.

А я как стояла, так голову запрокинула, слезы в глазах сдерживая, чтобы не сорвались с ресниц, не потекли по щекам, не…

— Даже не знаю, кому из нас ты душу сильнее терзаешь — мне али себе! — гневно аспид произнес.

Замерла в растерянности, вздохнула судорожно, да и… Сарафан схватила, бусы, ленты, лапти со скамьи и топнув ногой, открыла тропу заповедную, хоть и тяжело, ой тяжело ее из избы открывать.

— Веся! — окрик, исчезающий вдали.

***

На водяного налетела чуть ли не с разбегу, удачно на руки подхватил, а то свалились бы с ним вместе в Заводь прямо, как есть свалились бы.

— Веся, — к себе прижимая, да в лицо мое вглядываясь, протянул Водя, — ты что, плакала?

— Собиралась. Пусти, переодеться надобно.

Пускать не стал. Оглядел лес мой с подозрением, опосля прямо так в воду и шагнул, водный путь открывая. И я пригрелась на груди у него, глядя как идем мимо рыб, тоннель воздушный оплывающих, на кракенов, что тренировались ныне в рукопашной, да русалов — и у тех тренировка была, сражались саблями серебряными, оттого блики вокруг рассеивались, красиво было.

— Дай угадаю — аспид довел? — спросил Водя, сворачивая по излучине реки к болотам.

Промолчала я.

— Молчи — не молчи, все на лице твоем написано, — водяной шел размеренно, говорил так же. — Об одном тебе напомнить хочу, а ты не отвечай, просто

послушай — я всегда рядом буду.

Улыбнулась грустно, спросила с горькой усмешкою:

— Дай-ка угадаю, это от того, что вину свою за чародеев и Гиблый яр чувствуешь?

— Нет, — Водя даже с шагу не сбился, — это от того, что люблю тебя сильнее жизни.

И вот скажи аспид такое промолчала бы, с Водей мне было проще.

— А за что любишь-то? — спросила тихо.

— А кто ж его знает? — водяной плечами могучими пожал. — За все люблю. За глаза твои ясные, за улыбку, от которой на душе становится теплее, за сердце открытое доброе, за нрав неспокойный, за мудрость житейскую… Веся, я ежели перечислять начну, до вечера продолжать придется, а это вот уже плохая идея.

— Почему? — просто так вопрос задала, вообще не о том думала.

— Потому что за вечером следует ночь, — несколько раздраженно сказал Водя, — а ночь и объяснения в любви ведут к доказательству чувств любовных посредством дел, и вовсе не героических, а тех самых, сторонницей которых чаща твоя Заповедная является.

Поняла о чем он, промолчала.

Водя это к сведению принял, да и продолжил об ином:

— Ты же сама любила, Веся. И как, сможешь ответить на вопрос «за что»?

Он сейчас о Тиромире спрашивал, а я в сердце своем вовсе не Тиромира видела — охранябушка там был. Глаза его синие, аки небо летнее перед грозой, руки сильные, движения смелые, уверенные, и душа открытая, мне открытая… Он ведь ее только мне открыл, а я… И больно так стало, больно, что хоть вой. Прижалась сильнее к водяному, лицо у него на груди прикрытой рубахой парня деревенского спрятала, и даже дыхание задержала, пытаясь не сорваться, не дойти до слез.

— Я понял, — тихо Водя произнес, — все понял. Сердце свое магу отдала?

Всхлипнула я, и прошептала:

— Да. А как случилось-то это, и сама не ведаю.

Несколько минут Водя молча шел, а затем так сказал:

— Тот, кого любила раньше ты, он сколько — полгода к месту тому ходил, так?

— Так, — шепот мой тише течения воды был.

— Но он ведь… любил, Веся. И то не только русалки мои подтвердили, но и ведьмы речные, я даже морскую приволок, да и ее вердикт был неизменен. Маг светловолосый тебя любил, по тебе страдал, из-за тебя сердце его кровью обливалось. И ты ведьма, ты все это знала, но из лесу ни разу не вышла… ты так и не вышла. От чего, Веся? Прости, что в душу лезу, но знать хотел бы. А еще хочу знать, известен ли тебе самой ответ на этот вопрос.

Всхлипнула невольно, голову подняла, в глаза голубые как река горная взглянула, да и ответила как есть:

— Маги, Воденька, они другие. От чего так я не ведаю, может обучением им душу калечат, а может магия лишь в таких просыпается — кто их разберет? Да только душа у них черствая, а сердце, даже любящее, разум ледяной стужей вмиг заморозить способен. Магам одно надобно сильнее, чем жизни дыхание — сила. Ведь сила, это власть, а за власть любой маг убьет не задумываясь. И не важно — быстро убьет, одним ударом, или медленнее, забирая с каждым разом все больше и больше…