Лям и Петрик
Шрифт:
Пошел я в сарай как будто за ведром, а сам ножом — тырк-тырк по мешкам с овсом.
«Хозяин, — кричу я, — кто это тут овес рассыпал?»
Он вбежал в сарай, а тут кто-то из парней захлопнул дверь и запер на засов.
Мы в момент запрягли, вскочили на телегу и помчались в Мечетню. По дороге нас нагнали еще две телеги: знакомые лошади, знакомые возницы, только седоки чужие. В Мечетне мы остановились у церкви. Вся компания подошла к монопольке, взломала дверь и давай вышвыривать на улицу водку. В монопольке кто-то поднял крик, звенят стекла, а бутылки так и летят, водка рекой хлещет. Выскочил целовальник, примчался урядник,
Разгромив монопольку, ребята сели на телегу, и мы помчались в Вильшаны. Там тоже разорили монопольку. На обратном пути ребята соскочили с телег, простились с нами и скрылись в лесу.
Я не сомневался, что Юкель-заспанный уже ждет меня с хорошей дубиной. Разогнав коней, я подле леса спрыгнул с телеги. Было темно, и я спрятался за дерево. Юкель пробежал мимо с дрючком в руке, но меня не заметил. Он думал, что я сижу на мчащейся телеге. Конечно, после этого я уже не мог сунуться в Бапол. Меня взял к себе на хутор Скляренко пасти стадо. Это на той стороне реки. Однажды мимо нас проезжал фаэтон; возчик стал посреди дороги и передал мне: «Юкель-заспанный велел прийти к нему за мешочком с коржиками. Мама тебе прислала коржи». Я не знал, правда это или нет, но за мешочком не пошел.
За то, что я пас стадо, мне давали харчи, а за чистку конюшни и помощь по двору и по дому Скляренко отпустил меня зимой в школу. Там, в селе Терновке, были социалисты, и я ходил к ним на митинги. Правда, я мало что понимал, но знал — они заботятся о таких, как я.
У нас в школе шли споры, чья возьмет: социалисты или черная сотня. Вскорости заварилось дело во всех больших городах. К нам в Терновку тоже пришли с флагами рабочие с ближних заводов, а терновские вышли им навстречу вооруженные винтовками и шашками. Революционеры шагали, как настоящая пехота, а впереди играла музыка. Город был взбудоражен, зеваки шли толпой за ними. У нас в школе стали распевать рабочие песни. Я тоже купил песенник, но владел им недолго. Хозяйский сынок требовал, чтобы я ему показал эту книжку, но я не хотел ему давать, потому что он высмеивал социалистов. Наконец он уговорил меня, пообещав вскоре песенник вернуть, но больше я его так и не видел.
Потом неожиданно нагрянули казаки, они спалили несколько домов и убили одного пришлого человека. Им отвечали почти так же: поджигали помещичьи усадьбы и расправлялись кое с кем. Начались аресты и убийства. Многие из наших бежали за границу, многие скрылись в лесах. Несколько лет подряд говорили потом, что в лесах скрываются «лесные братья»…
После таких уроков голова у Петрика шла кругом. Он ловко уклонялся от поездок с Йотелем и добился своего: его теперь посылали на работу то к рыбакам, то к хмурому Василю. У них можно было провести вечер по-своему, можно было зайти к Кету, заночевать с рыбаками на чердаке или у Василя, который снимает угол у вдовы Явдохи. А рядом там живет Аксютка.
Работа спорилась. Даже такая тяжелая, как забрасывание невода, Петрику нравилась своим чинным порядком. А вдесятеро более тяжелая работа — вытаскивание невода, выматывающая последние силы, — ему тоже была по душе. Он даже не замечал, как вены у него в это время набухают, становятся красновато-синими.
Среди рыбаков он был самым словоохотливым, и им было с Петриком весело. Лодки долго кружились, выбирая место для забрасывания сети; весла торчали,
Мрачный Василь часто вполголоса обращался к рабочим, которые сортировали улов:
— Червяк нынче опять был здесь.
Занятый работой, Петрик краем уха ловил это. Кто-то снова помянул червяка. Не сразу догадался Петрик, что «червяк» — это Йося Либерс.
Перед сном, когда уже все устроились на соломе, мрачный Василь стал рассказывать. Когда-то его сослали далеко-далеко. За что — он не сказал. Он был еще тогда мальчишкой. Из дальних холодных краев он вывез много печальных историй. Он промышлял тюленей в Северном океане и работал там на салотопном заводе, который стоял на сваях, прижавшись к огромной скале. Оттуда видны были только сопки да вода. Василь рассказывал о Севере с каким-то мрачным унынием, и от его рассказов где-то в глубине оседала горечь.
В последнее время он перестал об этом вспоминать. Теперь толкуют совсем о другом — о тяжкой доле рыбаков, работающих на Гайзоктера.
Теперь старый Василь обиняками с опаской выпытывал у Петрика: правда ли, что народу будут землю давать, что будут бить помещиков? Петрик прерывал песенку, которую напевал себе под нос, переставал сортировать рыбу в корзинах и отвечал старику по всем пунктам.
За Петриком пришел из конторы человек, чтобы он вез Йотеля в город. Петрик притаился, сунул голову в корзину и продолжал делать свое дело. Он дал себе слово не уезжать отсюда. Тут вот-вот заварится такая каша! Уже все подготовлено. Пускай его режут на куски, а он останется возле Кета.
Петрик встретился взглядом с Василем, тот понял его без слов и тотчас заявил посланному из конторы:
— Ступай, ступай! Он скоро кончит и придет.
Когда посланный скрылся за бугром, Петрик сказал:
— Дедусь Василь, пойду к Явдохе. — И окольной тропкой побежал в деревню. У Явдохина двора он стал прихрамывать.
— Что случилось? — оторвала Явдоха свое красное лицо от лохани с месивом, которое она готовила для свиней.
Он показал ей на ногу: ушибся, мол, отпустили на день, вот он и зашел проведать, может, надо чем-нибудь помочь.
Явдоха смерила его недружелюбным взглядом и снова принялась размешивать пойло. Петрик охотней завернул бы на соседний двор, за плетень, к Аксютке.
У Явдохи все стены украшены божественными картинками и священными реликвиями. Эти святости издают резкие, удушающие запахи, от которых першит в горле. Явдоха притворяется, будто держит у себя старого Василя из благочестия, на самом-то деле он отдает ей весь свой заработок да еще помогает по хозяйству. А хозяйство у нее немалое, Явдоха в него вкладывает всю свою базарную выручку.
Явдоха велела Петрику вычистить хлев, а потом придумала ему еще уйму всяческих дел. Хлев стоял у самого плетня. Петрик стал выгребать из него навоз и как бы невзначай заглянул через плетень в Аксюткин двор. На кольях, где обычно торчат горшки, висели солдатские портки с заплатками разных цветов. Аксюткин отец вернулся с японской войны без ноги. Земли у него не было, пришлось пойти батраком к Явдохе — ей одной с шестью десятинами не управиться. Сараюшка у него на дворе была недостроена, а за время солдатчины и вовсе развалилась; все хозяйство пришло в упадок, да так и осталось разоренное.