Любимая и потерянная
Шрифт:
— Так вы и в детстве с ними дружили?
— Конечно.
— Но каким же образом… — он растерялся. — Вы откуда родом?
— Из маленького городка в Онтарио, возле Джорджиан-Бей [3] .
— Там было много негров? Я что-то не знаю таких городков.
— Нет, всего одна семья. — Она чему-то улыбнулась, вспоминая. — У них было шестеро детей, и жили все они в таком нескладном трехэтажном доме, покрытом грубой штукатуркой. Он торчал на пустыре — узкий, высокий, с покатой крышей. Летом там не было тени, зимою лютовали ветры, а на стенах, там, где обвалилась штукатурка, чернели огромные дыры. К тому же он весь накренился наподобие пизанской башни, и мне всегда казалось, что сильный ветер его и вовсе опрокинет… Да, а мой отец был в этом городке священником
3
Залив озера Гурон.
— Понятно.
— Для вас что-то стало яснее?
— Нет-нет. Рассказывайте дальше, Пегги.
— Сейчас я понимаю, что в то время мой отец, несомненно, был искренним человеком. Но уже тогда было ясно, что он преуспеет в жизни — очень уж он красиво говорил. Та негритянская семья была в его приходе. С ребятишками я встречалась довольно часто: их мать ходила к нам стирать белье. Отец мой рано овдовел, и я почти не помню маму. Прачка всегда приводила с собой кого-то из своих детей, можно сказать, я выросла бок о бок с ними. От отца я никогда не слышала ни слова о цвете их кожи. Другие люди тоже ничего такого мне не говорили, ведь я была дочка священника. Насколько я припоминаю, жизнь этих детей представлялась мне тогда свободной и беспечной, хотя они и были очень бедны. Возможно, даже самая их бедность казалась мне привлекательной.
— Вы, наверно, были одиноки.
— Отец часто бывал занят, это верно. Но с нами жила экономка, некая миссис Мейсон.
— Которой поручили ваше воспитание?
— Мало ли что ей поручили. Я видеть не могла ее елейную физиономию.
— И пребывали в одиночестве?
— Пожалуй, в нашем доме и вправду было одиноко. Но я чувствовала себя счастливой.
— Мне кажется, вы не способны тосковать, даже в одиночестве.
— Это верно. Мне было двенадцать лет, когда произошел один запомнившийся мне случай. Как-то я совсем одна отправилась в лес по ягоды. Сперва я шла по пыльной дороге вдоль, берега залива, потом свернула в малинник и набрала полное ведерко. Выйдя на опушку, я присела отдохнуть и смотрела, как носятся по воде белые барашки. Я находилась примерно в миле от городка. Вдруг я увидела, что неподалеку от меня кто-то купается. Это был Джок, сын нашей прачки, мальчик лет тринадцати. Не знаю, право, как он умудрился заполучить это шотландское имя… Я хотела его окликнуть, но он уже вылез на берег. Я никогда в жизни не видела ничего более прекрасного, чем это коричневое мальчишеское тело под яркими лучами солнца. Я прежде не знала, как мучительна порой бывает красота. Он надел свой потертый голубой комбинезон, нахлобучил на голову измятую соломенную шляпу с обвисшими полями и босиком зашагал по пляжу. Джок всегда ходил босиком. Я закричала: «Джок!» Он обернулся и подождал меня. Когда я с ним поравнялась, Джок взял тяжелое ведерко с малиной, и мы вместе направились к городу. Мы шли по пыльной, посыпанной галькой дороге, и мне казалось, со мной рядом идет брат… Потом уже у самого нашего дома Джок сказал мне, что у них сегодня празднуют день рождения его сестренки Софи, и позвал меня.
Это был первый в моей жизни по-настоящему веселый день рождения. Меня всегда приглашали на детские праздники в «хорошие дома», так как я была дочкой священника, но не помню, чтобы хоть на одном из них я веселилась от души. Здесь, у Джонсонов, в их грубо оштукатуренном ветхом доме не было роскошной мебели, у них вообще не было ни одной мало-мальски приличной вещи, которую было бы жалко испортить. И мы гонялись друг за дружкой, радостно визжа, громко пели песни, а толстая миссис Джонсон только покрикивала иногда: «Эй, потише там, а то носы поразбиваете!»
Мы изображали оркестр. Каждый из ребят подражал звуку какого-нибудь инструмента. Я одна ничего не умела. Мне стало стыдно. Ребята пробовали научить меня и очень мне сочувствовали. Время пролетело незаметно. Я вернулась домой в сумерках. «Где ты была?» — спросил отец. Я сказала: «У Джонсонов». — «У Джонсонов?» — он изумился. Отодвинул в сторону газету и задумался. Я очень живо помню, как он сидел, понурив голову, облысевшую на макушке, но с бахромкой волос над ушами. У него были проницательные глаза и резко очерченный нос. «Значит, у Джонсонов?» — повторил он и не прибавил ни слова, должно быть, решил для себя этот небольшой
Я стала бывать на всех праздниках в доме Джонсонов, и, мне кажется, это был счастливейший год в моей жизни. Там все так ласково со мной обращались, и мой ровесник Джок, и его старший брат, и малыши. Но вот наконец подошел мой собственный день рождения, и я тоже решила устроить праздник. Такой веселый, такой… праздничный праздник! Отец охотно согласился. Как-то вечером он взял лист бумаги, авторучку, сел за стол и надел очки в роговой оправе. «Ну-с, кого бы ты хотела пригласить?» — спросил он. «Джонсонов», — сказала я. «Как Джонсонов? Нет, Пегги, милая, их пригласить нельзя». Он, кажется, был искренне огорчен. «А я хочу позвать Джонсонов, всех-всех, даже малышей, — не уступала я. — Если Джонсонов не будет, мне вообще никто не нужен».
Он попробовал убедить меня, стал объяснять, что приглашать нужно тех детей, которые между собою дружат, а Джонсоны будут стесняться и чувствовать себя неловко. Зачем же ставить их в такое положение? Я упрямо трясла головой, а он ходил взад и вперед по комнате, рассерженный и, наймется, смущенный. Я думаю, он понимал, что он не прав. Он схватил меня за плечи и стал встряхивать и кричать, что к таким делам нельзя подходить однобоко, что нельзя сбрасывать со счетов его доброе влияние на всю паству. Но ничего он из меня не вытряс. Все его доводы прошли у меня мимо ушей.
В день моего рождения у нас в гостиной собрались, белые мальчики и девочки. Я сидела с ними, крепко стиснув руки, с ненавистью глядя на их чистенькие, ослепительно белые личики, и Джонсоны казались мне все милей. Я почти ни с кем не разговаривала. Потом вышла на кухню, отрезала и завернула в салфетку половину торта, в другую насовала сандвичей и с этой поклажей выскользнула из дому. В своем новом праздничном голубом платьице я пробежала три квартала до пустыря, где стоял грубо оштукатуренный дом. Ворвавшись в дверь, я во весь голос завопила, что сегодня мне исполнилось тринадцать лет. Все скопом бросились ко мне и отвесили мне тринадцать шлепков. А потом мы сели на пол, и начался пир. Как весело мне было!
Уже в сумерках за мной явилась миссис Мейсон, и я почувствовала, что ненавижу ее. Мне все в ней было ненавистно — и то, как она вскидывает голову, и как надменно задирает нос, и как она схватила меня за руку прямо перед оробевшими Джонсонами, и выражение брезгливости в ее глазах. Она потащила меня домой. За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова. Я как сейчас помню перекошенное яростью и отвращением лицо старухи, торопливо шагавшей по темной дороге.
Все мои гости давно уже разошлись по домам. В нашем респектабельном семействе никогда еще не случалось ничего подобного. «Как это ни досадно, Пегги, — сказал мне отец, — но к Джонсонам я тебя больше не пущу. Мне трудно объяснить тебе, в чем дело, это слишком сложно. Запомни одно: если ты с ними будешь встречаться, я тебя выпорю. Ясно?» — «Как, мне даже у них нельзя бывать?» — спросила я. «Пегги, тебе исполнилось тринадцать лет. Ты уже не девочка, ты маленькая леди. Я не сомневаюсь, что впредь ты будешь это помнить, не так ли?» — «Я не хочу быть маленькой леди», — сказала я. Я проплакала всю ночь. Я ненавидела себя за то, что становлюсь взрослой. Теперь я знала: куда бы жизнь ни занесла меня, Джонсоны, цветные Джонсоны, Джонсоны всего мира никогда не будут в числе гостей, приглашенных в мой дом.
Она грустно улыбнулась, не замечая, как жадно слушает ее Макэлпин и как блестят его глаза.
— Сколько бы я ни прожила на свете, — сказала Пегги, — я никогда, кажется, не забуду, как, скособочившись, упирался в темное небо покрытый грубой штукатуркой старый дом.
— Конечно, не забудете, — сказал Макэлпин, и странное возникло у него желание. До сих пор он видел лишь ее улыбку, и вдруг ему захотелось рассмешить ее так, чтобы она расхохоталась, как ребенок. Хотелось слышать ее смех, увидеть искорки веселья в глазах. Хотелось быть остроумным, веселым, расшевелить ее во что бы то ни стало. Он стал рассказывать о своих университетских коллегах, изображал их в лицах, жестикулировал; ему казалось, что это все очень смешно: Пегги и в самом деле, улыбнулась. За окном уже совсем стемнело. Скрипели двери. Пахло стряпней, на лестнице раздавались шаги.