Любимая и потерянная
Шрифт:
Из всех приглашенных только Макэлпин слишком много пил, слишком усердно ел, слишком громко смеялся. Его лицо пылало.
— Наверно, большинство друзей Анжелы в то же время и друзья вашего отца? — заметил он.
— Бог с вами, Джим! — ответила Кэтрин. — Папа вовсе не разделяет многих ее симпатий. Но там, конечно, будут все. Возможно, вы даже встретите там вашего приятеля Эрнеста Хэвлока…
Тут вдруг она заметила, что он вовсе ее не слушает. Взгляд его был печален, пальцы медленно потирали щеку.
— Джим, где вы? Что случилось? — воскликнула она.
— Ничего, уверяю вас, Кэтрин.
— Но вы же не слышали ни слова из того, что я сказала.
— Вовсе нет. Могу даже все повторить.
— Что вас тревожит, Джим?
— Ничего. Абсолютно ничего. Почему вы вдруг решили?
— Вы всегда кажетесь
— Тревожить? — с удивленным видом переспросил он. — По-моему, я перебрал вина и бренди и весел, как никогда.
Потянувшись к солонке, он задел руку Кэтрин и крепко сжал ее длинные пальцы. Они на секунду замолчали. Он посмотрел сверху на ровный пробор в ее волосах, потом встретил открытый взгляд голубых глаз и кивнул, словно подтверждая самому себе, что все в ней нравится ему.
Кэтрин заговорила первая.
— Иногда мне кажется, что я вас не знаю, Джим, — проговорила она несмело. — Не знаю, что в вас происходит. Возможно, в вашей натуре есть какая-то непонятная для меня сторона. Сперва я так не думала. Мне казалось, я знаю вас не хуже, чем вы сами себя знаете. Мне казалось, я знаю, к чему вы стремитесь, и у меня было впечатление, что мы стремимся к одному и тому же. Во всем, понимаете, Джим?
— Так оно и есть, — заметил он, — так ведь и есть. Мы с вами еще не были достаточно откровенны друг с другом, и в этом вся причина. Это моя вина. Так не должно больше продолжаться… Но нам пора двигаться. Может быть, мы не сразу найдем такси.
Они вышли в вестибюль, где сейчас было полным-полно людей, и, пока Кэтрин получала на вешалке свои теплые ботинки, Макэлпин выглянул на улицу, чтобы посмотреть, нет ли такси. Одевшись, Кэтрин подошла и остановилась рядом с ним в дверях. Они улыбнулись друг другу. Оба чувствовали, что в жизни их вот-вот наступят важные перемены. Кэтрин взяла его под руку.
— Смотрите-ка каков! — сказала она, указывая на швейцара. — Я думала, это он для нас подзывает такси. Оказывается, у него есть любимчики. — Она засмеялась. — Ладно, ну его. Тут всего несколько кварталов. Мне сегодня что-то захотелось стать альпинисткой. Будем карабкаться в гору по снежным заносам. Пошли, Джим?
Они перешли через дорогу и направились вверх по улице Друммонд, застроенной старинными особняками и обсаженной деревьями. Вдоль скользких тротуаров тянулись сугробы. Поддерживая Кэтрин, Макэлпин крепко взял ее под руку. Подъем делался все круче, и им пришлось идти медленнее. Улица заканчивалась крутой лестницей, как паутина темневшей на белом снегу. Они стали подниматься, держась за перила, хохоча и чуть не падая на скользких ступеньках. На площадках они, запыхавшись, на минуту останавливались перевести дух, потом шли дальше, пока не добрались до самого верха. Там они сели рядышком, чтобы отдохнуть и посмотреть на раскинувшийся перед ними город.
Вокруг торчали голые, запорошенные снегом ветки. Вздыхавший среди них ветер сбрасывал комочки снега на плечи им обоим. Поднимаясь по лестнице, они разогрелись и чувствовали сейчас радостный прилив сил. Сбегавшие вниз по склону ряды оголенных деревьев образовали фантастическую сеть, сквозь плетение которой прорывался свет уличных фонарей. Крыши домов укутали пушистые снежные покрывала. Белоснежный город, покато уходивший вниз, искрился под светом фонарей. Гудки автомобилей, раздававшиеся наверху, на Пайн-стрит, и долетавшее снизу звяканье колокольчиков на санях и звонки трамваев прерывались жалобными вздохами холодного ветра. Чтобы защититься от него, молодые люди крепко взялись под руки и прижались друг к другу коленями. Они еще не отдышались как следует, их сердца еще учащенно бились, и это придавало словам Кэтрин трогательную горячность.
— Я не так уж часто бываю у Анжелы, — говорила она. — Понимаете, они там все скорее папины друзья. Очень влиятельные умные люди. Еще год назад мне с ними было так скучно, хоть плачь. Тогда они мало меня интересовали. Я хочу сказать, мне было как-то не до них. — Она рассмеялась, и ее смех прозвучал возбужденно и резко. — Папа мне всегда говорил, что голова у меня хорошая, но я слишком пассивна. Для меня главное, чтобы с друзьями было нескучно.
Кэтрин остановилась перевести дыхание, и Джим спросил себя, почему ее слова так растрогали его?
— Но идти рядом с вами, Джим, — продолжала она, — знать, что это нужно вам, о, это совсем другое дело. Тут мне делается интересно. Мне хочется быть яркой, умной, чтобы мы оба производили хорошее впечатление.
Последние слова своего торопливого сбивчивого монолога она произнесла уже совсем другим тоном и тихо засмеялась, впервые ощутив уверенность, что он может быть счастлив, навсегда оставшись с нею.
Он тотчас почувствовал охватившую ее радость, и она, эта радость, успокоила его и умилила. Он подумал, что был круглым дураком, когда не понимал, что именно с ней, с Кэтрин, скорее, чем с любой другой женщиной из тех, кого он когда-либо знал, сможет вполне свободно, по-настоящему быть самим собой. Он крепко сжал ее руку, желая и все еще опасаясь рассказать ей, как всю эту неделю она была с ним, предостерегая его от опрометчивого шага, который мог бы погубить всю его жизнь.
— Если ты уже не один, — говорил Джим, — ну… словом, если рядом, бок о бок с тобой идет другой человек, то сперва кажется, будто все переменилось, все как-то не так, а потом видишь, что все именно так, как нужно, и этот человек помогает тебе идти давно избранным тобой путем. Только вот никто не может рассчитывать заранее, что встретит такого человека, который как будто всегда был вместе с тобой, ведь правда, Кэтрин? — спросил он и подумал, вспомнит ли она, как он рассказывал о том, как много лет назад он стоял за темной изгородью дома Хэвлоков, полный жгучего желания рассчитаться за обиду. Ей не нужно было объяснять это, она сама все понимала. И это еще больше укрепляло его счастливую уверенность в том, что Кэтрин будет идеальной помощницей в осуществлении его честолюбивых надежд. Даже больше того, сам поток ее жизни легко и без усилий понесет его в том направлении, которое он начертал себе и куда она с чарующей легкостью манила и влекла его за собой. — По-моему, в детстве я был слишком одинок, — продолжал он. — Поэтому я никогда не умел быть откровенным и всегда прятал какую-то часть своей души, ожидая, когда появится такой человек, которому я поверю.
— Я знаю, — сказала она нежно.
Они замолчали, и это молчание еще больше укрепило в нем рациональную убежденность в том, что все у них будет гладко. Он посмотрел вниз, на придавленные снегом крыши, на улицы, которые казались призрачными в мертвенном свете фонарей, бросавших отблески на небо. Интересно, что бы с ним сейчас было, не одумайся он вовремя. Наверное, сидел бы там, внизу, в том подозрительном квартальчике у железнодорожных путей или в обшарпанной комнате где-то в глухом переулке, невесть зачем терзая себя тревогой о Пегги и понимая в то же время, как безрассудны все его старания обуздать эту мятежную натуру. Но, даже пытаясь побороть себя, он все равно имел бы глупость позволить ей и в его жизнь внести тот странный сумбур, который царил в ее жизни. Он ей позволил вышибить его из колеи, позволил не умом, умом-то он всегда был против, нет, она добилась этого, затронув какую-то черточку его натуры, какое-то свойственное ему, но стыдливо скрываемое безрассудство. Он мог из-за нее и вовсе потерять голову. Все эти сюрпризы, которые она на него обрушивала, рассказывая о своей непонятной, беспокойной жизни, вызывали в нем болезненное возбуждение. Быть с нею — значит постоянно ощущать это болезненное возбуждение, испытывать тоскливую боль в сердце, каждый раз, когда пытаешься остаться в рамках благоразумия. С ней все так трудно, путано и трудно, с возмущением думал он, глядя вниз на белый город, откуда Пегги все еще звала его разобраться в крутых и стремительных поворотах ее жизненного пути, пока и его самого не захватит мятежный пыл и поэзия этой жизни, совершенно непонятной ему, чуждой его натуре и пагубной для покоя его души. Даже думать о Пегги сейчас было так трудно и тягостно, что он невольно повернулся к Кэтрин, ища спокойствия и мира, которые он всегда находил в ее присутствии.