Любимая
Шрифт:
В то время Урмас был еще полугодовалым щенком, и хотя я знала, что Брюхо порывался воспитать из него боевого пса, дальше пожеланий дело не сдвинулось: Урмас оставался игривым и добродушным доберманом. Возможно, дело было в том, что Брюхо, который поручил его воспитание специальному тренеру, орал на этого собачника, если тот обращался с его питомцем, по его мнению, слишком жестоко. Умный щенок понял, что главный вожак сам строит всех, кого пожелает, и поэтому нет смысла подчиняться кому–то еще. Впрочем, речь не об Урмасе: я только вспоминаю, почему Брюхо стал при всех издеваться над Гриней, и думаю, что причиной мог послужить его
Не знаю, откуда у Брюха была эта информация, но Гриня сам ее подтвердил, добавив, что эти «низкие твари» не заслуживают ничего лучшего, поскольку не ценят добра и норовят сбежать с любым подвернувшимся клиентом. В принципе, я уже наслушалась подобных речей от разных субъектов и раньше. Теперь, вращаясь частенько среди подручных Брюха, я подметила, как забавно сочетается в них показная жесткость и крутизна с обликом самых обычных мужичков, которыми они пребывали во внерабочее время. У Альбиноса, Лохматого и Сани были жены, которые сами раньше работали в системе, и для меня оставалось загадкой, как эти люди формировали свое отношение к своим женщинам и детям от них. Ведь, по сути, чем их жены отличались от других проституток, не все из которых были изначально порочными, или там, наркоманками? В какой момент рождалась любовь этих людей? Были их истории похожими на мою первую любовь к Вадику? Я была уверена, что грубый и дерзкий временами Саня лишь напускает на себя вид, необходимый для поддержания порядка в клубе — не то Гриня: этот персонаж всерьез издевался над презираемыми невольницами, получая от этого удовольствие.
— Идиот, — объяснял ему Брюхо, — ты можешь продержать их так месяц, другой, третий. Потом они, наконец, раскусят, что ты гребаный фуфел, никто и зовут тебя никак. И на следующий день к тебе придут мусора. Если ты, падаль, при них еще и говорил обо мне, прикрываясь моим именем, я тебя покрою твоим же ротвейлером прямо сейчас.
— Нет, Брюхо, — мямлил здоровенный Гриня, даже не думая возмутиться, — тебя никто из них не знает и в глаза не видел.
— Это понятно, — продолжал Брюхо. — Но что они слышали обо мне?
— Ничего, бля буду…
— Ты и так блядь, — отмахивался Брюхо, — таким родился, таким и подохнешь. Завтра же прекрати забирать у девок их лавэ. Мне твоя доля не вперлась, если от нее статьей воняет. Получай только кассу от комнат и молись, чтобы я этого у тебя не отобрал.
— Но это же разница в десятки тысяч…
— Да хоть в сотни, придурок, — морщился Брюхо. — Ты адвокатам больше отдашь, когда тебя твои шлюхи сольют.
Интересно, что, в конце концов, все получилось именно так, как пророчил Брюхо. А может быть, он сам приложил к этому руку, поняв, что полагаться на ничтожного Гриню нельзя. Двое девушек дали показания в полиции, посадив сутенера на двенадцать лет, одна попросилась уехать домой в Омск, а еще две стали благополучно работать на местах Брюха, я общалась с ними лично, и обе были вполне довольны переменами в своем положении.
Ко мне то и дело обращались, чтобы я побеседовала с какой–нибудь девчонкой, порой даже не из «Рандеву». Так однажды по просьбе Лохматого я съездила на съемную квартиру,
Как–то ее лицо контрастировало с угловатым тельцем подростка, и я сразу подумала, что передо мной тупая малолетняя наркоманка. Но я оказалась не совсем права.
— Анна, — протянула я руку, усаживаясь рядом с девушкой на диванчик.
— Изабелла, — ее ручонка оказалась влажной и прохладной.
— И где же так людей называют?
— Я из Петербурга.
— А родилась где? — спросила я, привыкшая, что лимитчицы обычно пытаются выглядеть уроженками города, который заманил их в свои сети.
— Там же, — ответила девушка. — Моя прабабка погибла в блокаду. Бабушка успела вывезти маму…
— И как мы здесь оказались? — я не собиралась выслушивать историю ее семейства.
— Сама не знаю… — на глазах Изабеллы выступили слезы.
— Упала, очнулась — Израиль, — перефразировала я Никулина из «Бриллиантовой руки».
— Ну, почти так…
— Давай теперь про «почти».
— Мне сказали, что я буду работать гувернанткой в русской семье. — Она посмотрела на мое лицо, в котором, видимо, отразилось недоверие. — Я знаю три языка, кроме русского.
— Какие?
— Английский, французский и немецкий.
— Откуда, если не секрет?
— Бабушка научилась говорить по-французски раньше, чем по-русски, а остальные — в гимназии.
— И кто же у нас родители?
— Папа литературовед, мама историк.
Вот оно, подумала я, всегда мечтала подружиться с кем–то из подлинной интеллигенции с дореволюционными корнями. Свершилось, мать-перемать!
— А вмазывалась по-белому, или по-черному? — задушевно спросила я. — Только не гони волну — я эксперт.
— Ну, немного… винтом вообще–то…
Все становилось на свои места: интеллигентная симпатичная девчонка в роли «обезьяны» — какой–то весьма искушенный и циничный негодяй растлил эту пташку и приготовил ее к новому поприщу, решила я и вновь оказалась не права.
В течение следующего часа Изабелла рассказала мне, что в старших классах гимназии потихоньку ширялись почти все, и они проделывали это с ее любимым мальчиком, кроме которого у нее вообще не было мужчин. Даже те, кто предложил ей работу за границей, ни разу не обмолвились о сексе, и она действительно не сомневалась, что едет работать с детьми.
К этому времени у меня уже был такой опыт общения с проститутками и стриптизерками, что щебетание юной питерской пташки вряд ли могло обмануть меня. По всему выходило, что Изабелла говорит правду, и это означало, что мне предстоит нелегкая задача.
— Лохматый, — сказала я, спустившись вниз к его машине. — Там в квартире сидит геморрой.
— Что это значит, Анка?
— Кто–то подсунул тебе проблему, от которой надо срочно избавляться, — сказала я. — Если ты не отошлешь ее в Россию, она не только не сможет нормально работать, но перепортит остальных девчонок и выпьет тебе немало крови. Я бы на твоем месте предъявила тому, кто ее сюда заслал. Первый раз встречаю кого–то, привезенного обманом.
— Мне говорили, что она выделывается, — сказал Лохматый без особой уверенности в голосе. — Может быть, она втянется в процесс?