Любимые дети

Тотров Руслан

Сокращенно: МТИПП.

С возрастом людям свойственно несколько преувеличивать высоту препятствий, которые им пришлось преодолеть (или не удалось преодолеть) в стипль-чезе прожитых лет. Реквизит п р о ш л о г о извлекается из хаотических нагромождений памяти, систематизируется — ревизия, опись, инвентаризация — и расставляется на старой дистанции в новом, удобном для себя порядке. Причина подгоняется к следствию. Создается приятный во всех отношениях вариант собственной биографии: ГЕРОИЧЕСКИЙ (все преодолев, вот кем я стал!) или СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ (вот кем бы я мог стать, если бы не тяжкие обстоятельства жизни).

Не знаю, как в будущем, но пока я не могу, улыбнувшись меланхолически,

сообщить, что во мне погиб виртуоз-ксилофонист или физик-теоретик. Люди, отмеченные печатью гениальности, еще в колыбели слышат Могучий Зов, определяющий их путь к Свершениям и Славе. Я же, когда меня спросили в детстве: «Кем ты будешь, Алан, когда вырастешь?» — ответил, что хочу стать кухаркой или плотником. Это, с одной стороны, характеризовало меня как разносторонне одаренного мальчика, а с другой — моими собственными устами прорицало мое будущее. Получалось, что я сам издал Зов и сам же его услышал.

КУХАРКА, ПЛОТНИК.

Мечты мои, птички, которые взлетали и падали, расшибаясь, не отличались такой суровой обыденностью. Одна из них, бирюзово-оранжевая, несла в клювике самый хрупкий мой помысел, робкую мечту о дальних краях и народах. Амазонка, Океания, Кордильеры. Стать путешественником, чтобы познакомиться с шерпами, поесть личинок с племенем биндибу, увидеть, как смуглые танцовщицы с острова Оаху под сладостные звуки гавайской гитары бросают белые цветы в морской прибой.

Как долго кружится в воздухе бирюзово-оранжевый пух!

Расшиблись и другие птички, такие же наивные и желтоклювые, и пух кружился, опадая, и, осыпаемый нежным пухом, я шагал к мрачноватому зданию МТИППа. Никто не подталкивал меня и не тащил силой, и, тронув дубовую дверь парадного, я вошел с раскрытым от восторженного волнения ртом, чтобы выйти через пять лет и вступить на благородную стезю квашения и консервирования.

Когда я закончил институт и вернулся домой, наш консервный заводик уже именовался комбинатом и вовсю перерабатывал красное, бурое, желтое, синее и зеленое сырье. Он перерабатывал, а я слонялся по селу, и блеяние овец, кудахтанье кур и собачий лай уже не казались мне стройной симфонией жизни. В меня была вложена новая программа, и пятки мои тосковали по асфальтовой твердости городских тротуаров, уши — по беспрестанному шуршанию шин, локти — по людской толчее. В блок моей памяти помимо специальной информации просочилось много чего лишнего, ненужного и даже вредного теперь.

Высшее образование — сокращенно: ВО.

Я осторожно обходил коровьи лепешки, а женщины, приподымаясь со скамеек, вкопанных в землю у каждых ворот, почтительно здоровались со мной, приветствуя то ли меня, то ли ВО в моем лице, и старики восхищались при встрече: «Сын Бесагура?! Ты посмотри, как вырос! Настоящий мужчина!» Права называться собственным именем я здесь еще не заслужил. Мне полагалось чуть склонить голову и, потупившись скромно, коротко отвечать на вопросы. В сельской иерархии, в мужской ее части, я числился м л а д ш и м.

Мир сквозь розовое стеклышко, цепляющееся за ноги детство.

День уходил за днем, а я все не решался вступить в зону устойчивого запаха фруктовой прели, где для меня, сына Бесагура, было забронировано место главного механика. Бронь оставалась невостребованной, и в нашем доме возникло, появилось темное студенистое тело, колеблющимися очертаниями своими напоминавшее разжиревший вопросительный знак. Оно, это угрюмое тело, стремительно разрасталось, заполняя собой дом, мешая нам двигаться и общаться. Когда мы и ходить уже перестали, а как бы плавали в глухом, настораживающем безмолвии вопроса, Чермен не выдержал наконец и взбунтовался. Однажды за ужином

он пробил в студенистом теле тоннель к уху отца и закричал как в рупор: «Ему тут нечего делать!» С того конца тоннеля не донеслось ни звука. Тогда Чермен, расширив тоннель до размеров небольшой пещеры, так, что мы все, сидевшие за столом, оказались в пределах слышимости, сказал громко и внятно: «Не для того он учился, чтобы варить, как женщина, варенье и закатывать банки». Отец спокойно доел, отодвинул тарелку и, вставая из-за стола, произнес еще более внятно: «Он взрослый человек». Студенистое тело ужалось, усохло, исчезло — где-то в дальнем углу словно камушек об пол стукнулся.

В тоне отца, внешне сухом и бесстрастном, все же слышался тоненький звон надежды. Но я, улыбаясь виновато, уже укладывал чемодан, чтобы завтра утром уехать в город, тот единственный, который в нашем селе и в окружающих все называли просто г о р о д, словно других городов на свете не было.

ОРДЖОНИКИДЗЕ.

Тот загорелый, крепенький мальчишка собирается мыть ноги. Он усаживается на низенькую скамеечку во дворе, пробует воду, налитую в медный таз, и съеживается — вода холодна как лед. Глянув украдкой на мать, мальчишка замечает, что она едва сдерживает смех. Выпрямившись, он разом опускает ноги в таз и, переведя дух, поворачивается к матери, улыбается победно.

Одна из комнат в Черменовой кирпичной пристройке, большая и светлая, предназначалась мне. Она и теперь считается моей, хотя прошло почти восемь лет, как я живу в городе.

Светлая комната и печальное лицо матери: «Ты так редко бываешь дома».

Но если та пустующая комната и есть мой дом, то что же это, обозначенное в ордере как однокомнатная квартира 17,8 кв. м. — кухня 4,8 кв. м. — санузел совмещенный — встроенных шкафов и подсобных помещений не имеется? Может ли э т о стать Большим Домом? Может ли здесь взойти м о е с о б с т в е н н о е генеалогическое древо?

Впрочем, с генеалогией придется подождать, на нее не хватает времени. Если я не потороплюсь и опоздаю к перекличке в часть, то уже не древо-дерево, а мое собственное «Я!» не состоится.

Улыбаюсь, а будильник частит-заходится, отстреливая секунду за секундой. Стучат, лихорадочно вырабатывая в р е м я, часовые механизмы всевозможных систем и конструкций. Стенные часы, настольные, наручные, автомобильные, часы, вмонтированные в бомбы замедленного действия, — миллиарды и миллиарды часов. Неистово тикают маятники, словно маленькие кнутики, подстегивая Землю, и планета летит, обезумев от гонки, несется по кругу, скачет, сбиваясь с дыхания. Если частота колебаний всех маятников вдруг совпадет и они тикнут разом, Земля может развалиться, как разваливаются иногда мосты, когда по ним маршируют, чеканя шаг, солдаты. Происшествия такого рода случались в прошлом, они описаны в учебниках физики, возведены в степень закона и носят название

ЯВЛЕНИЕ РЕЗОНАНСА.

Широкие массы любопытствующих старушек интересуются:

«Отчего это портится климат? Неужели из-за спутников?»

Отвечаю:

«Спутники тут ни при чем. Во всем виноваты маятники».

«Но часы ходили и раньше, — сомневаются старушки, — а климат-то был хороший».

РАНЬШЕ ЧАСЫ ШЛИ МЕДЛЕННЕЕ.

А может, и вовсе остановить их? Разбить будильник, уйти в горы, отыскать сухую, солнечную поляну, сесть на теплую землю, скрестить ноги, видеть каждую травинку в отдельности, каждый цветок, слышать шмелей, колдующих над цветами, и медленно-медленно думать. Пульс 76, 68, 60, 60 — что есть Я? что есть ВЫ? что такое МЫ? Сколь велико и постоянно это число — МЫ?