Любимый жеребенок дома Маниахов
Шрифт:
На лице Зои улыбка стала другой — счастливой и лукавой: юноша шел прямо к ней, перед ним расступались, и он что-то говорил Зои на ходу.
— Наконец-то, дорогая троюродная сестра, — прозвучал в тишине дрожащий голосок Анны, которая вдруг решила, что обязана заниматься своим делом — переводом для меня.
Юноша вскользь посмотрел на Анну с любопытством, и она, с задрожавшими губами, мгновенно замолчала.
Зои произнесла несколько слов, потом золотоволосый весело кивнул ей и сделал два шага ко мне, наклонил вбок голову, встретился со мной глазами. Он оказался совсем небольшим, одного со мной роста.
От него отчетливо пахло лошадью.
Да нет, тут даже и не юноша. Ноги между чулком и краем туники (кстати, сделанной, при ближайшем рассмотрении, из изумительного мягкого шелка — он казался под этой тканью до непристойности голым) были сплошным сплетением очень жестких мышц. Хрупкое удлиненное лицо запорошено пылью, среди которой разбегалось множество мелких и явно преждевременных морщинок, делавших складку рта горькой. А глаза светло-желтоватого оттенка… может быть, мне показалось, но в них, очень глубоко, таилось… напряжение? А возможно, и что-то вроде страха? С его улыбкой эти затравленные глаза, по крайней мере, никак не сочетались.
— Самарканд? — отчетливо выговорил он, рассматривая меня. И добавил что-то еще.
И тут рядом, отодвигая Анну, возник плотный человек с невыразительным лицом и курчавыми волосами цвета тусклого металла.
— Добро пожаловать, — перевел мне плотный незнакомец на сносный иранский. — А правда ли, что лучшие в мире кони — из ваших краев?
— Фергана, кир Константин, — сказал я, понимая, что здесь следует экономить слова. — Кони-драконы, у которых на ногах крылья. Лучших не знаю.
— Что вы думаете о новой породе, которую выводят саракинос? — немедленно прозвучал следующий вопрос.
— Они скрещивают иранских коней с теми, что на побережье Африки, кир Константин, — так же быстро ответил я. — Очень красивые. Тонкие ноги, маленькая голова. Несравненны в скорости. Для войны пока не годятся, нервны и не выносливы. Еще надо лет десять, тогда будет виднее.
Он удовлетворенно кивнул, отошел. Подозвал к себе того самого, кто кинулся к нему с самого начала, быстро и очень тихо перёговорил с ним о чем-то, потом ткнул почему-то пальцем в меня и сказал пару слов, нервно двигая одним углом рта. Обнял за плечи Зои и повел ее из павильона.
У самого выхода он задержался у высокого юного красавца в белом шелке, царапнул его по груди пальцами и улыбнулся ему лукаво. Потом вышел, не отпуская Зои, и четыре невидимые руки задернули снаружи полог.
Полуседой человек, переводивший мне, шумно перевел дыхание.
— Солнце в зените, — сообщил он мне. — Сейчас самое время отойти в один павильон и немножко поесть. Нет-нет, только мы вдвоем. О ваших спутниках тоже позаботятся, конечно. А я, как видите, и без них неплохо нахожу с вами общий язык.
Солдаты редко бродят по лагерю просто так, но сейчас их фигуры во множестве двигались среди палаток: обед, действительно, был в разгаре.
— Отгадайте загадку: как мне сказали, у нас сегодня лошадиная еда. Что это такое?
— Ячмень, — сказал я. — Ячменная каша?
— И отличная, со вполне сносным оливковым маслом и кусочком сыра… Боюсь, что император наш накормит и кирию Зои кашей, да он и сам ест то же, что и солдаты. Вы, как я знаю, вчера поглощали кое-что получше…
— Но бывало в жизни и похуже, уважаемый…
— Феоктистос, просто Феоктистос, без рангов. Если позволите в ответ называть вас просто Маниах. Вот, как я и сказал — тихая палатка, и кашу уже несут… А заодно потом и поговорим.
— Я даже знаю, вы хотите меня спросить — а что вы тут делаете, просто Маниах…
Тут Феоктистос показал крепкие зубы и посмеялся:
— Устали отвечать, не правда ли? Мне уже рассказывали, как вы изворачивались там, среди нашей драгоценной молодежи. Ну, еще лишний разик уж ответьте — не помешает.
— Поскольку вы явно знаете, что я отвечал тогда — то сейчас, что же, вы хотите, чтобы я сказал правду?
Феоктистос засмеялся снова, потом посмотрел на меня с укором и показал на дымящуюся кашу, по краям ее зеленело масло, а в серединку был воткнут начинавший таять клин сыра. Есть здесь и правда любят молча.
Вино с водой мы по-братски пили из одного медного стакана.
История того, что со мной на самом деле произошло, была длинная, но Феоктистос по крайней мере проявил неплохое знание ситуации в целом.
Итак, это было два года назад — когда множество смешных и печальных обстоятельств привели меня в город Мерв. Бывший когда-то самой восточной точкой прекрасного иранского царства, далее завоеванного народом арабийя, так же как завоевана до того была ими и большая часть империи Феоктистоса. Из Мерва началось затем завоевание и моей страны, несчастного Согда. Но то случилось, когда я был еще ребенком. А к моменту, когда я, вполне взрослый и горевший в лихорадке от кинжальной Раны, въезжал в Мерв, там все было посложнее.
Империя арабийя сотрясалась от внутренних войн и восстаний, и центром самого мощного из них был как раз тот самый Мерв, где сидел «хорсанский барс» Абу Муслим со стотысячной армией бунтовщиков, трогать которую Марван, повелитель правоверных, боялся, да и не мог, имея массу других бунтов в других частях страны.
— Я размышлял тут недавно, какое вы, самаркандцы, имели отношение ко всей этой истории. И мне стало понятно, что, конечно, для вас это было очень удобно, когда бунт начинается ровно на пути между вами и халифом, — одобрительно кивнул Феоктистос. — Я тогда полюбопытствовал — кто именно все это сделал. Ну, вы удивитесь — мне назвали ваш торговый дом, с его невероятными возможностями и деньгами, и в частности лично вас.
— Сделать-то мы это, может быть, и сделали, — не стал спорить я. — И вы знаете, чем все кончилось. Не худшей ситуацией. Самарканд дышит свободнее, вы тоже. Но лично мои дела посложнее.
А кончилось все тем, что в империи арабийя появился новый халиф, чья семья по некоторым, хорошо мне известным причинам была готова воткнуть нож в глотку Абу Муслима в любой момент. Так же, как Абу Муслим готовился воткнуть его в то же место основателям нового халифата, уничтожившим все-таки Марвана. С хозяином восточной половины халифата, с его стотысячным войском, не шутят. И наоборот. В общем, все почти просто — две группы бунтовщиков против халифа, бессильно ненавидящих друг друга даже после победы над ним.