Люблю, убью, умру...
Шрифт:
— Вы… вы думаете, что я вас обманываю? — с обидой произнесла я. — Но зачем? Какой смысл? Вы думаете, что я ищу какую-то выгоду…
Он налил и залпом выпил третью рюмку и, не глядя, сжевал половину лимона.
— Лиза… — Глаза моего собеседника покраснели, то ли от коньяка, то ли… Неужели он плачет? — Милая девочка… Как бы я хотел, чтобы ты была моей дочерью! Видит бог, я отдал бы за такое счастье вес — и эту мастерскую со всеми картинами, и… — Он не стал перечислять дальше, просто махнул рукой. — Я отдал бы свою душу! Но ты ошибаешься.
— Точно — упавшим голосом спросила я. — Понимаете, я говорила с одной женщиной, маминой подругой, она довольно хорошо помнит то время и говорит, что, судя по срокам…
— Ой, не надо! — зажмурился, сморщился Брусникин, как будто только сейчас ощутил нестерпимую кислоту лимонного сока на языке. — Не говори мне про сроки…
— Хорошо, — кротко сказала я. — Но вы, мужчины, не понимаете…
Я собиралась прочесть ему небольшую лекцию о том, сколь невнимателен и легкомыслен бывает сильный пол в таких вопросах, как деторождение (по мотивам передачи «Здоровье», с цитатами из классиков литературы, которые касались семейного вопроса), но Брусникин опять замахал руками.
— Знаю-знаю-знаю! Я знаю все, что ты можешь мне сказать! Только дело совершенно в другом — я бесплоден. Я в принципе не могу иметь детей. В прин-ци-пе!
— Да? — недоверчиво переспросила я.
— Увы! Тысячу раз — увы! Мне не очень удобно признаваться в этом тебе, но я серьезно обследовался — диагноз окончательный и бесповоротный.
Я замолчала растерянно, потом сделала попытку встать — мне захотелось поскорее уйти:
— Ладно, не буду вам мешать…
Уж не знаю почему, но я ему поверила. Брусникин не лгал, отрицая свое отцовство, слишком много сожаления было в его словах.
— Погоди, Лиза… Так ты говоришь, мама умерла? Отчего, давно ли?
Я ему рассказала.
— Бедная, бедная! — покачал он головой, выслушав меня. — Я такой дурак! Черт, если бы можно было все вернуть назад…
— Не вините себя, — сказала я. — Мама умела ссориться. Я не знаю, из-за чего вы расстались с ней когда-то, но… В общем, она могла обидеться на любую мелочь. Не из-за того, так из-за другого — рано или поздно, но вы все равно бы разошлись.
— Нет, не мелочь… То была не мелочь, — мрачно произнес Брусникин. — Собственно, поссорились-то мы с ней из-за тебя.
— Как?
— Очень просто. У нас с твоей мамой, Лиза, был серьезный роман. Настолько серьезный, что я был готов ради нее на… На многое, словом. И вот однажды она пришла ко мне и сказала, что ждет ребенка. С одной стороны, я, конечно, обрадовался, но с другой… Я ревновал ее ужасно. И, поверь, было за что. Более красивой, более страстной и более… сумасшедшей женщины я в своей жизни не встречал. Мой друг — у меня был друг когда-то, тоже художник… Ну, словом, мне казалось, что между ними что-то такое… В общем, я совершил страшную глупость — позволил себе задать ей вопрос: от меня ли ребенок?
Говорю же, я очень ревновал… Она рассмеялась мне в лицо. И ушла. Навсегда. Она не простила мне этого сомнения!
— Но ведь вы, как потом оказалось, были правы… — удивленно сказала я. — Тем более что доктора…
— Да черт с ними, с докторами! — Брусникин вдруг понизил голос до шепота, и лицо у него стало какое-то странное, отстраненное. — Ты веришь в мистику? Нет? Правильно делаешь, я тоже не верю. Ну, почти не верю… Но мне кажется, что если б я не сказал тогда твоей матери этих слов, то все в моей жизни было бы по-другому. Ты бы оказалась моей дочерью, она бы не умерла, мы жили бы с ней счастливо до сих пор…
— Но это…
— Не перебивай меня, Лиза… Она наказала меня. Вот в чем дело! И мое бесплодие, и моя никчемность — все из-за нее, будь она проклята… Люблю и ненавижу ее! Она ведьма! Вся моя жизнь после нашего разговора развалилась. И семьи у меня не получилось: сначала одна жена ушла, потом другая… Потом я узнал о своем диагнозе.
Я хотела обидеться на Брусникина — за маму, за то, что он так жестоко о ней говорил, но не смогла. Наверное, потому, что мне было очень его жаль.
— Вы совсем не никчемный — у вас замечательная работа, Геннадий, вы художник…
— Рисовать портреты всяких надутых идиотов на заказ, не замечать у старух морщин, а мужчинам выписывать чрезмерно развитые челюсти… Ты знаешь, некоторые так и просят — сделайте мне челюсть, чтобы как у Шварценеггера. Посмотри на эти портреты — мужественность, которой никогда не было, женственность, которая давно исчезла…
Мама тут ни при чем, — сурово произнесла я. — Сходите к психоаналитику. Рисуйте для души, а не на заказ.
Он посмотрел на меня с удивлением, словно в первый раз увидел, и неожиданно рассмеялся:
— О-о, а барышня-то у нас суровая… Неужели в маменьку?
— Нет, — буркнула я.
— Лиза, Лиза… Не сглазь остаток моей жалкой жизни, не такой уж я и негодяй…
— Лучше скажите, что за друг? — перебила его я.
— Какой друг?
— Вы сказали, что у вас был друг, к которому вы ревновали мою маму. Не исключено, что именно он и есть мой отец.
— А, Жора… Его звали Жорой. Георгием. Говорю в прошедшем времени, потому как не знаю, где он сейчас и что с ним. Сто лет не виделись. Но был он тот еще Казанова… Дочка у него росла от первого брака, и с подругой твоей матери он шуры-муры крутил…
— С Алисой?
— Да, кажется, именно так звали ту особу. Не понимаю, что Жорка в ней нашел?
— Что вы такое говорите! — возмутилась я. — Я с Алисой недавно встречалась — очень милая женщина, стильная, ни о ком плохо не говорит…
— Она не женщина, она картина. Сама себя нарисовала. Портрет, а не живой человек. Наверное, до сих пор такой и осталась…
— А вы уверены, что между мамой и этим вашим другом… Георгием… действительно что-то было? Алиса ничего такого мне не говорила.