Любопытная

Пеладан Жозефен

– Моя судьба – это судьба Икара, обыкновенная история неудачника, поднявшего руки к небесам и возгордившегося от прикосновения к ним. Я бы столь безумен, что пригласил на свидание славу – вместо нее явилась нищета. Я был бы смешон, не будь я столь жалок.

«Для чего стремиться к несбыточному?», – спросили у меня благоразумные люди. Они не совершают ни промахов в жизни, ни погрешностей в счете. «Отчего несбыточное столь непреодолимо влечет меня?» – спросил я в ответ, и каждый продолжил свой путь, не достигнув согласия. Они брели по земле, я – летел на крыльях. Подобно лесному мотыльку, я устремляюсь к свету душистых свечей, зажженных у замка, и сгораю в их пламени. Если бы я был осторожен, я не имел бы крыльев. Если бы я понимал жизнь так, как остальные, я был

бы глух к созвучию стихий. Я полагал (вы станете смеяться и окажетесь правы), что достаточно преподнести оду, чтобы получить кусок хлеба, что, сочиняя сонеты, поэт сможет жить так же, как играющий на скрипке уличный музыкант. Но если музыку слышит каждый, душа есть лишь у немногих.

Он умолк и прикрыл полой сюртука дыру на штанине.

– Мое настоящее имя – Жан Давез. Мой отец – рабочий шелкоткацкой фабрики Круа-Рус – никогда не рассказывал о матери: я был рожден в грехе. Меня отправили в школу при монастыре, где своим прилежанием я заслужил право учиться в маленькой лионской семинарии. Когда моя учеба близилась к окончанию, умер отец. Я был блестящим учеником и мог быть рукоположен, но я не мыслил стать священником, не обладая должной святостью. Мои помыслы были чисты, но слишком часто удалялись от Бога и устремлялись к любви. Любовь к женщине представлялась мне сверкающим маяком на жизненном пути – в ожидании этого чувства, я грезил о Париже, горевшем бриллиантовыми огнями любви и славы. Как было не устремиться вслед этой несбыточной мечте, когда бурлящая в жилах кровь своим алым цветом затмевает суровую действительность, скрывая ее от глаз, затуманенных прекрасными видениями? Окончив семинарию, я прежде обратился к духовникам. Остановившись в особняке Фенелона, я отправился к священнику конгрегации Святого Сульпиция: «Я поэт, я знаю богословие и иврит». Он предложил мне должность воспитателя. Кюре церкви Сен-Жермен-де-Пре, для которого я сочинил гимн в честь Святого его церкви, отказался меня принять. Кюре церкви Сен-Клотильд, огромный седовласый безумец, грубо бросил мне двадцать су, не дав проронить ни слова. «Стало быть, эти исповедники считают, что перед Богом не все равны, и по-своему понимают милосердие», – подумал я. Я не стану рассказывать вам о церковных книготорговцах, предлагавших мне помолиться Пресвятой Деве Марии, когда я просил у них возможности заработать на хлеб.

Так я узнал, что образованный человек не пользуется авторитетом у Церкви, и что я не мог надеяться получить от духовенства работу. Тогда я принял решение, которое покажется вам необычным, но вы забываете о том, что, зная о мире из книг, я полагал, что знать покровительствует поэтам и художникам. Я отправился в Булонский лес, где мне указали на знатных дам – изучив их лица, я сочинял хвалебные поэмы и отправлялся к ним в дом. Те, кто принимал меня, смеялись мне в лицо или бросали двадцать су, как священник из Сен-Клотильд. Одна герцогиня посчитала меня опасным безумцем и донесла на меня жандармам. Не нашлось ни одной светской дамы, достаточно образованной, чтобы оценить мои стихи по достоинству, и достаточно чувствительной, чтобы ее милосердие превзошло поданный со стола кусок хлеба. Мне было нечем платить, когда консьержка дома на улице Варен подозвала меня к украшенному виньетками порогу гостиницы.

«Молодой человек, я люблю искусство. Пипле136 не держит зла на Кабриона – я чувствую, сколь отвратительны буржуа, и хочу посмеяться над ними. Завтра у моей дочери Терезы праздник – напишите для нее пьесу». Вы улыбаетесь, мадам, но консьержка стала моей первой покровительницей!

Настал день, когда я более не мог появляться на люди – мое платье было рваным и грязным, шляпа – мятой, башмаки – в дырах. Пришло время думать, как выжить – в обществе мне было уже не на что надеяться. Я стал вызывать подозрение, и мне было велено покинуть комнату, которую я не оплачивал уже месяц. Началась ужасная жизнь бездомного.

Закон не заботится о том, чтобы человек был сыт, но обязывает его иметь жилище. Бездомный становится врагом тех, у кого есть дом, вором и убийцей. Шагающего ночью по мостовой несчастного – жандармы

не велят спать на скамьях – редкий прохожий называет бродягой. Я не стану говорить вам о соседстве со злодеями, которого мне едва удалось избежать, ведя жизнь бездомного пса. Однажды ночью, решившись уснуть на скамье, я пробудился от окриков жандармов. Они утверждали, что я оскорблял их – я этого не помню. Меня посадили в тюрьму предварительного заключения, и на следующий день меня допросил председатель суда, страдавший подагрой и ожирением. «Мое имя Давез, я – поэт», – сказал я. Председатель покачал головой и сказал своим асессорам: «Некто Давез, не имеющий ни профессии, ни дома, приговаривается к месяцу тюремного заключения за неповиновение и оскорбление жандармов». Я провел месяц среди воров и вновь стал бродягой. Однажды ночью я плакал, лежа на бульварной скамье. Мимо меня прохаживалась проститутка, время от времени скрываясь в подъезде меблированной гостиницы с каким-нибудь мужчиной. Я слишком верил в Бога, чтобы думать о самоубийстве, но решил, что позволю себе умереть с голоду. Я ждал, что судьба пошлет мне немного денег – купить бумаги, перьев и чернил, чтобы записать все свои стихи, и снять чердак на четыре дня, чтобы там умереть – я ненавижу больницы. Эту милостыню мне подала проститутка. Она подбежала ко мне и, ни слова не говоря, положила на скамью несколько монет. Из страха, что я откажусь от денег, она бросилась от меня со всех ног. Там было одиннадцать франков – достаточно, чтобы умереть.

На глаза Поль навернулись слезы – одна из них покатилась по бархатной маске.

– Мадам! – воскликнул поэт. – Если столь прекрасные глаза оплакивают мою участь, я никогда более не осмелюсь сетовать на судьбу.

– Продолжайте, – взволнованно сказала принцесса.

– Продолжение вам известно. Люди, которых вы отправили на поиски бедняков, нашли меня без сознания возле рукописи.

– На вашу долю выпало немало бед, но вы более не будете от них страдать, увидев лицо доброй Медузы.

Принцесса сняла маску.

Ослепленный поэт благоговейно сложил ладони – восхищение лишило его дара речи.

– Я столь же красива, сколь возлюбленная вашей мечты?

– Вы красивы, но недоступны, – ответил поэт.

– Кто знает?

– Прошу вас, не тешьте меня напрасными надеждами!

– Но если я дам вам более, чем надежду?

– Вы позволите мне восхищаться вами?

– Быть может, еще более!

– Вы позволите мне сказать вам об этом?

– И даже доказать это!

Он обхватил голову руками.

– Я не понимаю вас, – сказал он.

– Место, где мы находимся, подскажет вам.

– Я нахожусь в вашем доме, но не позволил бы себе и думать…

– Вы находитесь в Erotic Office, где мужчины продают себя – я заплатила восемнадцать сотен франков за ночь с поэтом – более, чем Мюссе выигрывал за ночь в карты.

Жан Давез был потрясен. Забравшись столь высоко, он пал столь низко, что на мгновение утратил дар речи.

– Вы оскорбите меня отказом? – спросила принцесса.

– Я должен отказать вам, – ответил он. – Обращаясь ко мне, вы не слушались своего разума – увиденная мной слеза смывает ваши слова. Я обязан вам жизнью, хоть она и горька – стало быть, я сохраню к вам уважение, о котором забыли вы сами. Я лишь заверю вас, что вы ошиблись: даже если бы от этого зависела моя жизнь, я бы не смог стать распутником и на час – на это я мало годен. Вы приглашаете меня к разврату, но я отвергаю его всем своим существом.

– Всего мгновение назад вы сказали, что я прекраснее женщины ваших грез – я предлагаю вам себя.

– Теперь вы другая – прежним осталось лишь ваше тело, но душа и тело едины в любви. Для многих поцелуй – слияние губ, для меня же – разговор двух сердец. Покинув ваш дом, я сделаю все, чтобы забыть ваши слова, но пролитая вами слеза будет озарять мою горькую дорогу.

Попрощавшись, он встал и направился к двери. Внезапно занавески над постелью раздвинулись.

Одним прыжком Небо́ поднялся с кровати.

– Жан Давез, я не знаю, сколь красивы ваши рифмы, но вижу благородство вашей души.