Любовь Хасана из Басры
Шрифт:
Георгий неторопливо встал. О, он должен был бы вскочить и бежать сломя голову, дабы спасать ученика. Но пугать другого подопечного не хотел. И быть может, положение не так отчаянно, чтобы переполошить полшколы.
– Благодарю тебя, Мехмет. Теперь я понимаю, о чем так сильно беспокоится мудрец Валид. Приведи себя в порядок. И найди своего усердного друга. С ним я должен побеседовать. И чем скорее,
Мехмет кивнул. Он почувствовал, что давным-давно должен был привести Хасана к учителю. Но понадеялся на разум друга… Хотя, видимо, делать этого не следовало.
Георгий же, стараясь не сбиваться на бег, торопился в библиотеку. Похоже, сбывались худшие опасения мудреца Валида. Но обдумать все как следует учитель не успел. Он уже вошел в прохладу внутри каменных стен и сразу же услышал Хасана. Первые же слова ученика заставили его просто прирасти к месту.
Макама одиннадцатая
– Да, прекраснейшая, – кивнул Хасан, – я чувствую это. Но боюсь, что выразить пока еще не могу.
«Помни, юноша, что каждый из нас жив по-своему, – звучал в его голове холодноватый женский голос. – Тебя же не удивляет суета мухи под потолком или шелест листвы?»
– О да, Айна, меня это не удивляет. Но это же живые существа. И муха и дерево… Они живут!..
«Но живет и весь остальной мир. Живут твои рисунки, хорошие или дурные. Живут картины, живем мы, изваяния…»
– О да, я вижу это, прекраснейшая из женщин! Я это слышу. Поверь, я вижу, как бьется у тебя вот здесь, на виске, жилка, слышу твое дыхание… О нет, не смейся, удивительнейшая… Я чувствую это… Как чувствую холодную нежность твоих губ…
Георгий, стараясь ступать бесшумно, подошел совсем близко и наконец увидел Хасана.
Тот стоял рядом со статуей и нежно гладил пальцами лицо изваяния.
– О, как нежны твои ланиты, несравненная, как прекрасны черты… Позволь мне рисовать тебя, рисовать твое изумительное лицо, твою шею, плечи…
Георгий замер, замер и Хасан. Он к чему-то прислушивался, а потом кивнул в ответ.
– Конечно, Айна, ты увидишь плоды трудов моих. Думаю, мне понадобится не одна сотня набросков, чтобы отобразить на бумаге твою несравненную красоту…
Юноша вновь замер, и вновь Георгий увидел, что он внимает никому кроме него не слышным словам.
– Твою жизнь? О да, быть может, мне удастся отразить и твою жизнь… Аллах всесильный, какое бы это было счастье, если бы ты ожила, сошла с этого пьедестала, чтобы я смог насладиться когда-нибудь твоим прекрасным телом… Смог почувствовать тепло твоей руки, услышать биение твоего сердца…
Немного помолчав. Хасан продолжил:
– Ты знаешь, Айна, я пытаюсь любить такую же, как я сам – обыкновенную девушку. Но все чаще понимаю, что, как бы ни были сладки ее объятия, как бы ни кружила мне голову страсть, все равно я сердцем отдан лишь тебе… О нет, она красива, сильна и молода. Счастлив любой мужчина, когда его любит такая прекрасная женщина, как Наринэ… Но я целую ее, а чувствую прикосновение твоих губ, Обнимаю ее стан, а ощущаю холод твоего каменного тела…
И к ужасу Георгия,
Он огляделся по сторонам и потом с не меньшим, чем Георгий, ужасом взглянул в лицо статуи.
– Что со мной? Где я?.. О Аллах всесильный и милосердный…
Хасан тяжело опустился на пол и закрыл лицо руками.
– Опять я… Опять она… Это настоящее безумие, Мехмет прав. Надо идти к учителю…
– Учитель уже пришел к тебе, мальчик, – проговорил Георгий, появляясь из-за стеллажа.
– Учитель… – Хасан проговорил это слово с облегчением и надеждой.
– Давай выйдем из этого каменного мешка, мальчик, и ты расскажешь мне все.
Заходящее солнце золотило листву. Хасан с волнением рассказывал учителю то, что тот уже слышал от Мехмета, но должен был услышать вновь, теперь от самого юноши.
– …Понимаешь, учитель, я слышу ее голос. Иногда мне кажется, что даже смысл ее речей мне ясен.
– Чего же она хочет от тебя? – Против воли Георгий и сам поддался магии этого безумия.
– О нет, она от меня ничего не хочет. Она прекрасна и горда. Она… Да она просто единственная на всем свете. Никогда и нигде не найти мне столь совершенной красы, столь прекрасного и строгого нрава. Ни одна из девушек, так иногда кажется мне, не может быть столь мудрой и красивой, столь нежной и столь независимой.
– Мальчик мой, но это же только камень, каменная скульптура!
– О да, учитель, когда наваждение проходит, я и сам понимаю это. Понимаю, что никто со мной не разговаривает во тьме библиотеки. Что рядом просто кусок камня, а я брежу наяву…
– И это уже отрадно. Думаю, мой друг, что тебе на некоторое время следует перестать заниматься и наверняка нужно перестать посещать библиотеку. Должно быть, твой разум утомился и дал возможность чувствам взять верх.
– Но, мудрый мой наставник, как же могли взять верх чувства, если я прекрасно понимаю, что это просто статуя. Что любить статую так же глупо, как… как пытаться насытиться песком… Или воевать с водопадом…
– Меня это радует, Хасан. Радует, что ты это понимаешь. Но, знаешь ли, у настоящих больших художников, а к ним, без сомнения, относишься и ты, так иногда случается. Для того чтобы проникнуть в самую суть будущего произведения, им следует отрешиться от всего земного и обыденного, забыть даже о простейших вещах вроде еды или сна. И вот тогда, очистившись, воображение подсказывает им изумительные по простоте и выразительной силе приемы, которые лучше всего могут передать идею изваяния или картины.
– Я благодарю тебя, учитель, за такую высокую оценку моих умений. Благодарю и за то, что ты пытаешься меня утешить.
– Здесь не за что благодарить – говорить правду, ты знаешь это сам, легко и приятно. Ты уже сейчас, в свои годы, прекрасный рисовальщик, с собственным стилем и линией, с собственным взглядом на мир. Твои пейзажи бесконечно хороши, я с удовольствием любуюсь плодами твоих усилий.
Хасан благодарно склонил голову. Ему – о, кто б в этом сомневался! – были очень приятны слова учителя. Но он вновь вспомнил, как очнулся в каменных объятиях изваяния. И это ужасное ощущение мигом остудило его, заставив содрогнуться от омерзения.