Любовь холоднее смерти
Шрифт:
– Какие вещи? – переспросила она. – Что ты имеешь в виду?
– Ну, то, что родители хранят на память, – объяснила Света то, что сама узнала только сегодня. – Всякие там подгузнички или маечки… Куклы, игрушки… Ну хоть что-нибудь?
– Прости, но я… – окончательно растерялась та.
– Что? Неужели ничего нет?
– Нет… – У матери был такой виноватый вид, будто ее уличили в позорном поступке. Она быстро вытерла второй глаз и промокнула слезы салфеткой. – Так щиплет, наверное, нужно менять крем… Ты меня прости, но я как-то не думала,
– И ничего не оставила?
– Ничего… Но зачем тебе эти вещи?
– Я думала, может, там завалялась обезьяна, – неохотно ответила девушка. Она с трудом заставила себя сохранять спокойствие – до того обиделась на родителей. «Ну ладно, она… Ее волнуют только собственные наряды. Но почему папа разрешил выкидывать! У других людей хранятся всякие соски-погремушки, а у нас ничего нет!» Возможно, впервые в жизни она почувствовала себя хуже других. Это было настолько новое и неудобное чувство, что Света окончательно растерялась.
Мать тем временем продолжала оправдываться. Она говорила что-то о том, как быстро дети растут и портят вещи, как трудно хранить дома кучу всякого хлама и как важно поддерживать порядок в квартире, особенно если в ней нет ни чулана, ни антресолей, куда можно запихать узлы со старьем.
– Я хотела сделать хотя бы одни антресоли, но твой папа был против. Сказал, что не любит этого… Ты же сама знаешь, что мы все выбрасываем, ничего не храним… – беспомощно оправдывалась она.
– Ну и черт с ним, – почти не разжимая губ, ответила дочь.
– Что?
– Ничего. – Она вздохнула. – Мам, а тебе понравился мюзикл?
Перемена темы была резкой, но тем не менее мать обрадовалась. Она с упоением описала все достоинства постановки. Особенно ей понравилось, что пели не профессиональные артисты, а люди с улицы.
– В этом особый шик, понимаешь? – внушала она Свете. – И вышло так хорошо, так естественно… Ну все как в жизни.
– Знаешь, я никогда не задумывалась, любишь ты музыку или нет? – проговорила Света, переваливаясь на бок и подпирая щеку кулаком. Она выглядела так, будто настроилась на задушевную беседу.
Мать слабо зевнула, пожала плечами и повернулась к зеркалу. Продолжая снимать грим, она ответила, что, конечно, любит музыку. Кто же ее не любит?
– Я, – назвала пример Света.
– Ну, ты… Нет, я всегда любила.
– А ты поешь? На пианино играть умеешь?
Женщина тихонько рассмеялась и сообщила, что когда-то училась в музыкальной школе, но ее забрали после третьего класса, потому что музыка мешала ей делать уроки.
– И ты расстроилась?
– Что ты… Нет, конечно. Мне там вообще не нравилось. Кстати, Сережа не звонил?
«Папа-то сразу спросил, а она – вон когда». Получив отрицательный ответ, женщина продолжала рассказывать о том, какие постановки она видела в Большом театре, какие у нее любимые оперетты… И вдруг, неожиданно увидев в зеркале злое лицо дочери, оборвала себя на полуслове.
– Что с тобой? – испуганно спросила
– Не по чему.
– Это из-за игрушек? Но если бы я знала, Светик…
– Сто раз говорила, так меня не называть!
Выходя из спальни, девушка столкнулась с отцом. Тот едва заметил ее и сразу обратился к жене:
– Аня, пора его искать. Мне все это не нравится.
– Пора, – моментально согласилась та.
– Куда обратимся? В милицию?
– Как знаешь… У тебя ведь есть какие-то знакомые?
– Найдутся… Так будет вернее. – Он говорил отрывисто, ни на кого не глядя.
Света помедлила на пороге. Она хотела во всем признаться, попросить не поднимать паники, сказать, что Сергей скоро перебесится и сам придет с повинной… Но промолчала.
«Обезьяна, – думала она, укладываясь в постель. Сегодня она легла в комнате брата, уж очень острой стали тоска по нему и тревога. – Но ведь обезьяна-то правда была! И еще… Я все шкафы перерыла, все ящики. И нигде нет наших свидетельств о рождении. Интересно, а двойняшки могут сойти с ума одновременно?»
Лида вернулась очень поздно. В эту субботу она решила не сидеть за пишущей машинкой, а поехать в общежитие, расспросить тамошних обитателей. Вдруг кто-то из них приютил у себя Алешу и даже не подозревает, что того ищут? Ведь Лида не звонила о своей потере на всех углах.
Она знала, что из сокурсников мужа там никого не осталось, кроме двух аспирантов. Оба жили на верхнем, привилегированном этаже. Здесь было чище, пустынней, чем внизу, и на солнечной кухне одиноко варился настоящий домашний борщ. Вскоре появилась и хозяйка борща, о чьем появлении возвестила упитанная рыжая кошка, первой вошедшая в кухню. Лида поздоровалась с незнакомой женщиной и назвала ей две фамилии.
– Семьсот четырнадцатый и семьсот шестнадцатый, – ответила та. – Они соседи.
«Семьсот четырнадцатый» был спившимся перевод-чиком с фарси, говорившим по-русски с жутким латышским акцентом. «Семьсот шестнадцатый» – изможденным критиком, кротко поглядывавшим поверх очков на свое хилое дитя, изобретательно игравшее со сборником статей Гумилева. Лида с трудом поняла, что ей сообщил переводчик, с еще большим трудом перекричала младенца, принадлежавшего критику, но ничего не добилась. Оба ничего об Алеше не знали. Они и помнили-то его едва-едва.
Тогда она спустилась ниже, прошла по шестому и пятому этажам, стучась в знакомые комнаты и находя там новых постояльцев. Заглядывала на кухни, в умывальни, вдыхала густые, влажно-жирные запахи длинных коридоров, спотыкалась о продранный линолеум… И ничего не нашла. Зато ее углядели две подружки-переводчицы, и выяснилось, что у одной из них день рождения. Лида зашла к ним на несколько минут, а просидела дотемна. С горя выпила несколько рюмок водки – от последней ей стало совсем не по себе, и вернулась домой, полная раскаяния и недовольная собой.