Любовь и бунт. Дневник 1910 года
Шрифт:
Среди дня ходила к одной старушке, матери фельдшерицы Путилиной. Святая, набожная старушка утешала меня и советовала верить в милосердие Божье и молиться, что и делаю все время не переставая.
С. А. Толстая в записи В. М. Феокритовой от 4 сентября 1910 г.
«Если бы даже он и оставил все Черткову или на общую пользу, то я неизданные сочинения все равно не отдам, ведь там годов нет. Когда было что написано – поди угадай. Мне все поверят, что они были написаны до 1881 года. Да, положим, все равно, мы ведь завещания не оставим без оспаривания, ни я, ни сыновья, ведь у нас аргумент очень сильный, мы докажем, что он был слаб умом последнее время, что с ним часто делались обмороки, ведь это правда, и все это знают, и докажем, что в минуту слабости умственной его заставили написать завещание, а что он сам никогда не хотел обижать своих детей».
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Записи от 8, 9, 10 сентября.
Вчера, 9-го, целый день была в истерике, ничего не ела, плакала. Была очень жалка. Но никакие убеждения и рассуждения неприемлемы. Я кое-что высказал, и, слава Богу, без дурного чувства, и она приняла, как обыкновенно, не понимая. Я сам вчера был плох – мрачен, уныл. Она получила письмо Черткова и отвечала ему. От Гольденвейзера письмо с выпиской [Варвары Михайловны], ужаснувшей меня.
Нынче, 10-го, все то же. Ничего11 сентября
Все чего-то жду, голова несвежа, болит сердце и желудок. Ходила через силу гулять с Таней и детьми, ужасно устала, ничего не могу есть. После обеда Лев Ник. сделал над собой усилие и пригласил и меня играть в карты. Я села, немного поиграла, но закружилась голова, и я принуждена была лечь. Решила завтра уехать. Несмотря на нездоровье и горе, все время читаю корректуру и брошюры для издания.
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя.
К вечеру начались сцены беганья в сад, слезы, крики. Даже до того, что, когда я вышел за ней в сад, она закричала: это зверь, убийца, не могу видеть его, и убежала нанимать телегу и сейчас уезжать. И так целый вечер. Когда же я вышел из себя и сказал ей son fait [80] , она вдруг сделалась здорова, и так и нынче, 11-го. Говорить с ней невозможно, потому что, во-первых, для нее не обязательна ни логика, ни правда, ни правдивая передача слов, которые ей говорят или которые она говорит. Очень становлюсь близок к тому, чтобы убежать. Здоровье нехорошо стало.
12 сентября
Опять утром волновалась, плакала горько, тяжело, мучительно. Голова точно хотела вся расскочиться. Потом взяла на себя и занялась корректурой. Я избегала этот день встречи с Льв. Ник – м. Его недоброе упорство сказать приблизительно хотя что-нибудь о своем приезде измучило меня. Окаменело его сердце! Я так страдала от его холодности, так безумно рыдала, что прислуга, провожавшая меня во время моего отъезда, заплакала, глядя на меня. На мужа, дочь и других я и не взглянула. Но вдруг Лев Ник. подошел ко мне, обойдя пролетку с другой стороны, и сказал со слезами на глазах: «Ну, поцелуй меня еще раз, я скоро, скоро приеду…» (Но обещания своего не сдержал и прожил еще 10 дней в Кочетах [81] .) Ехала я всю дорогу рыдая. Таня с внучкой Танечкой и Микой сели ко мне в пролетку и немного проводили меня.
Приехала в Ясную Поляну ночью, встретили меня Варвара Михайловна и Булгаков. Пустота в доме и одиночество мое мне показались ужасны. Перед отъездом я написала письмо Льву Ник., которое ему передал Сухотин. Письмо, полное нежности и страдания, – но лед сердца Льва Ник. ничем не прошибешь. (Письмо это переписано в тетрадь моих всех писем к мужу.)
(На это письмо Лев Ник. мне ответил коротко и сухо, и в следующие 10 дней мы уже не переписывались, чего не было ничего подобного во все 48 лет нашей супружеской жизни [82] .)
Усталая, измученная, я просто шаталась, когда вернулась домой. И все я жива, ничто меня не сваливает, только худею и чувствую, что смерть все-таки быстрее приближается, чем раньше, до этих бедствий. И слава Богу!
С. А. Толстая . Записка Л. Н. Толстому.
Мне хотелось, милый Левочка, перед прощанием нашим сказать тебе несколько слов. Но ты при разговорах со мной так раздражаешься, что мне грустно бы было расстроить тебя.
Я тебя прошу понять, что все мои не требования, как ты говоришь, а желанья имели один источник: мою любовь к тебе, мое желанье как можно меньше расставаться с тобой и мое огорчение от вторжения постороннего, недоброго по отношению ко мне влияния на нашу долгую, несомненно любовную, интимную супружескую жизнь.
Раз это устранено, хотя ты, к сожалению, и раскаиваешься в этом, а я бесконечно благодарна за ту большую жертву, которая вернет мне счастье и жизнь, то я тебе клянусь, что сделаю все от меня зависящее, чтоб мирно, заботливо и радостно окружить твою духовную и всякую жизнь.
Ведь есть сотни жен, которые требуют от мужей действительно многого: «Поедем в Париж за нарядами или на рулетку, принимай моих любовников, не смей ездить в клуб, купи мне бриллианты, узаконь прижитого бог знает от кого ребенка» и проч. и проч.
Господь спас меня от всяких соблазнов и требований. Я была так счастлива, что ничего мне и не нужно было, и я благодарила только Бога.
Я в первый раз в жизни не требовала, а страдала ужасно от твоего охлаждения и от вмешательства Черткова в нашу жизнь и в первый раз пожелала всей своей страдающей душой, может быть, уж невозможного – возврата прежнего.
Средства достижения этого, конечно, были самые дурные, неловкие, недобрые, мучительные для тебя, тем более для меня, и я очень скорблю об этом. Не знаю, была ли я вольна над собою; думаю, что нет; все у меня ослабело: и воля, и душа, и сердце, и даже тело. Редкие проблески твоей прежней любви делали меня безумно счастливой за все это время, а моя любовь к тебе, на которой основаны все мои поступки, даже ревнивые и безумные, никогда не ослабевала, и с ней я и кончу свою жизнь. Прощай, милый, и не сердись за это письмо.
Твоя жена для тебя всегда только Соня.
Л. Н. Толстой . Дневник. С. А. уехала со слезами. Вызывала на разговоры, я уклонился. Никого не взяла с собой. Я очень, очень устал. Вечером читал. Беспокоюсь о ней.
Л. Н. Толстой . Письмо к И. К. Пархоменко, Кочеты.
Иван Кириллович,
Для того чтобы делать добрые дела, быть радостным, надо не вспоминать свои дела, считая их добрыми, а, напротив, не переставая видеть перед собой высший идеал свой – совершенство, и все совершённые дела считать ничтожными, а важным и доставляющим радость считать только все дальнейшее движение на пути к идеалу – совершенству.13 сентября
Очень много занималась корректурой, старалась успокоиться и поверить словам Льва Ник.: «Я скоро, скоро приеду». Этим жила и утешалась. Приехали ко мне Анненкова и Клечковский.
Разговоры всякие тяжелые, и все считают меня ненормальной и несправедливой относительно мужа, а я пишу только правдивые факты в своем дневнике. Пусть люди из них делают свои выводы. Материальные дела и жизнь меня мучают.
Л. Н. Толстой . Дневник. Запись от 2 октября 1910 г.
Если мы ищем блага себе, своему телесному «я», мы не находим его; вместо блага находим горе, зло, но наши ошибки своими последствиями самыми разнообразными ведут к благу других людей следующих поколений. Так что жизнь всех людей есть всегда искание блага и всегда достижение его, – но только при ложной жизни – блага для других людей, для всех, кроме себя, при правильной жизни достигнете блага и для себя. Если ищем Бога, находим благо. Если ищем истинного блага, находим Бога. Любовь есть только стремление к благу. Главная же основа всего – благо. И потому вернее сказать, что Бог есть благо, чем
14 сентября
Приезжала за моим бюстом, сделанным сыном Левой, барышня Альмединген Наталья Алексеевна, умная и живая. От одиночества и тоски я ей все рассказала об истории с Чертковым.
Узнала, что суд над Левой за брошюру «Восстановление ада», изданную в 1905 году, отложен до 20 ноября.
В. Ф. Булгаков . Дневниковая запись.
Софья Андреевна (совсем безумная) хотела мне показать одно место из прежних дневников Льва Николаевича, на котором она основывает свою болезненную ревность к Черткову. Но я отказался читать это место, сказав, что не могу этого сделать, потому что мне это было бы тяжело. Я слишком уважаю и люблю Льва Николаевича, чтобы позволить себе, без его разрешения, разбираться в его дневниках, отыскивая в них что-то обличающее его. Мой отказ Софья Андреевна приняла хорошо и сказала, что понимает меня. Но только она думает, что я хочу сохранить для себя какие-то иллюзии, тогда как я знаю, что у меня нет никаких иллюзий, а есть глубокое убеждение в моральной правоте и чистоте Льва Николаевича.
Как всегда, жаловалась Софья Андреевна и на недоброе, а иногда и грубое отношение к ней Черткова.
Один раз он будто бы сказал в ее присутствии Льву Николаевичу:
– Если бы я имел такую жену, как вы, я застрелился бы…
А в другой раз сказал ей самой:
– Я мог бы, если бы захотел, много напакостить вам и вашей семье, но я этого не сделал!..
Не знаю, насколько точно передала слова Черткова Софья Андреевна (Впоследствии я убедился, что она совершенно правильно передавала эти слова. – В. Б. ), но что с ней, как с больной и пожилой женщиной, следовало бы иной раз обращаться деликатнее, чем это делают Чертков или Александра Львовна, – это для меня ясно. И я часто удивляюсь, как они не замечают, что свой гнев и свое раздражение, вызванные столкновениями с ними, Софья Андреевна неминуемо срывает на ни в чем не повинном и стоящем вне борьбы Льве Николаевиче.
И Владимир Григорьевич, и Александра Львовна страдают какой-то слепотой в этом отношении. У первого из них цель – уничтожить морально жену Толстого и получить в свое распоряжение все его рукописи. Вторая либо в заговоре с ним, либо по-женски ненавидит мать и отдается борьбе с ней как своего рода спорту. И то и другое не делает ей чести. Варвара Михайловна, притворяясь одинаково преданной матери и дочери, передает последней все неловкие, истерические словечки Софьи Андреевны и тем подстрекает ее к дальнейшим «воинственным» действиям. Гольденвейзер и Сергеенко помогают Черткову…
Картина – ужасная и безрадостная. Одна надежда, что Лев Николаевич преодолеет всю эту мелочную склоку между своими близкими высотой своего духа и силой живой любви – к тем и другим, ко всем и ко всему.
Л. Н. Толстой . Дневник. Помнить, что в отношениях к C. А. дело не в моем удовольствии или неудовольствии, а в исполнении в тех трудных условиях, в которые она ставит меня, дела любви.
15 сентября
Еще один тоскливый день; ни писем, ни известий. Пошла ходить одна, рвала цветы, плакала – тишина, одиночество! Все-таки много работаю над корректурами.
Л. Н. Толстой . Дневник.
1) Да, сначала кажется, что мир движется во времени и я иду вместе с ним, но чем дальше живешь и чем больше духовной жизнью, тем яснее становится, что мир движется, а ты стоишь. Иногда ясно сознаешь, иногда опять впадаешь в заблуждение, что ты движешься со временем. Когда же понимаешь свою неподвижность – независимость от времени, понимаешь и то, что не только мир движется, а ты стоишь, но с миром вместе движется твое тело: ты седеешь, беззубеешь, слабеешь, болеешь, но это все делается с твоим телом, с тем, что не ты. А ты все тот же – один и тот же всегда: 8-летний и 82-летний. И чем больше сознаешь это, тем больше сама собой переносится жизнь вне себя, в души других людей. Но не это одно убеждает тебя в твоей неподвижности, независимости от времени – есть более твердое сознание того, что я, то, что составляет мое «я» независимо от времени, одно, всегда одно и несомненно есть: это сознание своего единства со Всем, с Богом.
Хорошо, «я» неподвижно, но оно освобождается, то есть совершается процесс освобождения, а процесс непременно совершается во времени. Да, то снятие покровов, которое составляет освобождение, совершается во времени, но «я» все-таки неподвижно. Освобождение сознания совершается во времени: было больше, стало меньше или было меньше – стало больше сознания. Но само сознание одно – неподвижно, оно одно есть .
2) Разве бы я мог, удержав память, бо́льшую часть духовного внимания направлять на сознание и поверку себя.
3) Тщеславие, желание славы людской основано на способности переноситься в мысли, чувства других людей. Если человек живет одной телесной, эгоистической жизнью, эта способность будет использована им опять-таки для себя, для того, чтобы, догадываясь о мыслях и чувствах людей, вызвать в них похвалы, любовь к себе. В человеке же, живущем духовной жизнью, способность эта вызовет только сострадание другим, знание того, чем он может служить людям, – вызовет в нем любовь. Я, слава Богу, испытываю это.
4) Никогда не испытывал в сотой доле того сострадания – сострадания до боли, до слез, которое испытываю теперь, когда хоть в малой степени стараюсь жить только для души, для Бога. <…>
6) Материнство для женщины не есть высшее призвание. <…>
10) Не могу привыкнуть смотреть на ее слова как на бред. От этого вся моя беда.
Нельзя говорить с ней, потому что для нее не обязательна ни логика, ни правда, ни сказанные ею же слова, ни совесть, – это ужасно.
11) Не говоря уже о любви ко мне, которой нет и следа, ей не нужна и моя любовь к ней, ей нужно одно: чтобы люди думали, что я люблю ее. Вот это-то и ужасно. <…>
16 сентября
Всё то же.
Л. Н. Толстой . Телеграмма С. А. Толстой.
Муж дочери зять молодые Сухотины внучка внук Анюточка поздравляют именинницу.
Засека Толстой
Л. Н. Толстой . Из письма В. Г. Черткову. Пишу вам, милый друг, чтоб сказать, что я все по-прежнему в среднем, и телесно и духовно, состоянии. Стараюсь смотреть на мои тяжелые, скорее трудные, отношения с С. А. как на испытание, нужное мне и которое от меня зависит обратить себе в благо, но редко достигаю этого. Одно скажу, что в последнее время «не мозгами, а боками», как говорят крестьяне, дошел до того, что ясно понял границу между противлением – деланием зло за зло и противлением неуступания в той своей деятельности, которую признаешь своим долгом перед своей совестью и Богом. Буду пытаться. Я хорошо отдохнул эти четыре дня и обдумал свой образ действий при возвращении, которое уже не хочу и не могу более откладывать.
17 сентября
Мои мечты, что муж мой вернется к моим именинам, разлетелись; он даже письма не написал, и никто из Кочетов. Одна моя дорогая внучка Танюшка прислала мне поздравление с картиночкой, и еще прислали мне сухую, безжизненную коллективную телеграмму из Кочетов!
День именин – день предложения мне Льва Ник – а. И что сделал он из этой восемнадцатилетней Сонечки Берс, которая с такой любовью и доверием отдала ему всю свою жизнь? Он истязал меня за это последнее время своей холодной жестокостью и своим крайним эгоизмом.