Любовь и дым
Шрифт:
— Почему это? Он мой муж.
Прошла, по крайней мере, минута, пока Ребекка смогла заговорить.
— Вы с Ботинками поженились?
— А что?
— Ты даже не сообщила мне об этом, чтобы я приехала на вашу свадьбу. — В голосе Ребекки звучала боль. Она почувствовала, что ее вычеркнули, выкинули из жизни семьи.
— Не припомню, чтобы ты прислала мне приглашение на свою свадьбу, — резко ответила сестра. — К тому же, если твои дела так плохи, ты бы и не смогла приехать сюда.
— Я могла бы, пока Эдисон не ушел.
— Сейчас это не имеет никакого значения. Мы должны сделать все, что в наших силах, для мамы.
Усилием
— Мама всегда очень любила Ботинки.
— Да, он очень утешает ее, и меня, конечно. Я думаю. ей приятно осознавать, что после ее смерти мне будет на кого опереться.
— Маргарет!
— Я знаю! Я знаю, что ужасно думать о подобных вещах, тем более говорить о них, но нужно смотреть правде в глаза. Мы должны! О, Ребекка, мне так страшно!
Это последнее восклицание сестры еще долго звучало в ушах Ребекки, уже после того, как она повесила телефонную трубку. Это помогало ей понять, что Маргарет на самом деле беспокоится о матери, что она не злобная и не низкая. Ей было больно хоть на секунду подумать, что Эдисон не заблуждался насчет ее сестры.
Но все равно Ребекка была совершенно одна и более одинока, чем когда-либо в своей жизни. Город, казавшийся поначалу таким гостеприимным, город, в котором поначалу гак легко было жить, вдруг стал совершенно чужим. Ведь невозможно не воспринимать человеческую боль и человеческую смерть так легко!
Деньги, обещанные Маргарет, пришли. Их было не так много, но вполне достаточно, чтобы питаться макаронами и дешевой рыбой. К тому же она обнаружила один положительный момент в уходе Эдисона — она могла теперь делиться рыбой с кошкой. Животное пришло, мяуча, в то же утро, когда он уехал, как будто зная, что теперь оно в безопасности.
Целую неделю Ребекка была совершенно одна, вплоть до того вечера, когда услышала шаги на внешней лестнице. Внутри у нее все сжалось, она повернулась к входной двери. Та была открыта, а от лестницы комнату отделяла лишь стеклянная дверь. Она забыла закрыть замок на этом не очень надежном заграждении, а теперь слишком поздно.
Шаги приближались и, наконец, затихли. Показался мужской силуэт. Рука, сжатая в кулак, поднялась вверх.
Это был Дант Ромоли — он осторожно постучал костяшками пальцев по косяку. Ребекка с облегчением выдохнула и подошла к двери.
— Я пришел узнать, как поживает кошка, — сказал Дант. Его темные глаза скользнули по синяку на ее щеке и посмотрели в глубь комнаты.
— О, вы хотите забрать кошку, но я и не думала оставлять ее навсегда.
— Да нет, дело не в этом. Просто мне показалось, что ей стало здесь лучше в последнее время. И я не слышу, чтобы кто-либо ходил по комнате, кроме вас. Я хотел узнать… Все в порядке?
Ребекке стало теплее на душе.
— И да, и нет. Все в порядке со мной, если вы это имеете в виду.
— Это хорошо. — Голос его зазвучал спокойнее. — А как насчет вашего мужа? Я не мог не обратить внимания — то есть я не вижу его машину, когда уезжаю вечером или возвращаюсь утром.
— Он… он… он уехал.
— Путешествует?
— Он уехал навсегда… — Голос ее сорвался.
Он кивнул головой, как будто ничего иного и не ожидал. Потом спросил:
— Вы ели?
Она покачала головой. Она ела довольно поздно, если вообще ела. Да и аппетита большого у нее не было. В любом случае после еды ей ничего не оставалось делать, как идти спать.
— Видите ли, дорогая, я тут рассказал нашему повару в ресторане о том, как моя бабушка запекала лангустов. Он попробовал вчера рецепт и дал мне домой то, что осталось к закрытию ресторана. Там целая большая кастрюля. Хорошо, если кто-нибудь поможет мне их съесть.
— А разве вам не нужно идти на работу?
— Сегодня у меня выходной. Вы придете?
Он еще некоторое время убеждал ее, но в конце концов она согласилась. Разделываясь с запеченными лангустами, она все ему рассказала. Где-то в середине рассказа она вновь начала плакать. Она вся сжалась, когда он обнял ее, — но в объятии этом не было ничего, кроме сочувствия и человеческого тепла. Он что-то долго говорил ей, — она поняла, что говорил он по-французски, хотя не знала ни слова на этом языке. Неважно. Наконец она вновь села, вытерла глаза, высморкалась в последний раз и почувствовала себя значительно лучше.
Дант стал частенько захаживать к ней. Она шутила, что он подобрал ее, как подобрал бездомную кошку. Он только смеялся в ответ и говорил, что с ней веселее, чем с бездомной кошкой. Дант же нашел ей работу посудомойки. Он научил ее справляться с бесконечной горой фарфора и серебра, растущей у локтей, научил, как не обжечься кипящей водой, как ухаживать за руками, чтобы они не стали грубыми и распухшими.
Когда третью ночь подряд она счищала с тарелок остатки еды и соуса, борясь с приступами тошноты, именно Дант спросил, не беременна ли она. Он и заставил ее взглянуть правде в глаза.
Она уставилась на него, лицо ее побледнело, глаза стали темными от огорчения. Она прижала пальцы к губам:
— Дант, что мне теперь делать?
— Выходи за меня замуж, — сказал он.
Она любила его в тот момент, потому что свое предложение он сделал без тени сомнения или колебания.
— Спасибо, — сказала она, поднявшись на цыпочки, чтобы поцеловать его в щеку, — но я не могу.
Он нахмурился:
— Почему?
— Это уже не твоя забота. Ты достаточно сделал для меня, пора мне и самой о себе позаботиться.
— А тебе не приходит в голову, что я могу это делать и для себя?
Она покачала головой:
— Ты хочешь владеть своим собственным рестораном, хочешь чего-то добиться в жизни. Тебе ни к чему жена с ребенком от другого мужчины.
— Дело, наверное, в том, что я кажун и работаю сторожем.
— Дело вовсе не в этом!
Она знала, что он очень болезненно относился к своему происхождению. Кажуны происходили из племени акадианцев, обитавших в Новой Шотландии. Оттуда их изгнали британцы во время войн с французами в середине восемнадцатого века. С тех пор они и жили по берегам рек в самой глуши Луизианы. Они были богобоязненны, но не пуритане. Их семьи многодетны, они любили потанцевать и выпить, любили азартные игры. Бог наградил их способностью быть довольными своей судьбой. Из-за этих своих черт характера некоторые полагали, что они совершенно равнодушны к тому, что называется успехом. Но это были люди гордые и чувствительные. Дант являл собой образец кажуна. Они не извинялись за тот образ жизни, который вели, и быстро вспыхивали, если кто-либо пытался вмешаться в их жизнь, не прощали и личных оскорблений. Данта не смущало, что он был сторожем, но его раздражало, когда кто-либо полагал, что это — единственное, на что он способен, и что он так и будет сторожем всю жизнь.