Любовь и французы

Эптон Нина

На фоне семнадцатого века Нинон выглядела средневековой дамой, с пылом боровшейся за свободу, что вызывало скорее восхищение, чем желание критиковать ее. Она не принадлежала к числу выдающихся красавиц своего времени, и портреты не могут верно передать то, что не вмещается в рамки — очарование жизни. Со слов современников мы знаем, что у Нинон был приятный цвет лица и великолепные глаза, «сладострастно-томные и блестящие», которые выдавали ее пылкий темперамент. «Я всегда знал, когда Нинон одержала новую победу,— писал Сент-Эв-ремон,— потому что тогда ее глаза сверкали ярче, нежели всегда». Нинон сохраняла свое очарование, даже когда ей было далеко за шестьдесят, и воспламеняла целые династии любовников, подобно Диане де Пуатье. (Двойной подбородок не портил ее красоты. Поэт шестнадцатого столетия Гийом дю Сабль считал,

что это — одна из семи прелестей женщин.) От Нинон были без ума три поколения маркизов де Севинье, а ее биография читается как романтическая беллетристика.

Бунтаркой Нинон была еще в детстве, когда протестовала против принятой в то время скучной, ограниченной системы воспитания девочек. К счастью, отец Нинон был близким ей по духу, свободомыслящим человеком. Он учил дочь современным языкам — испанскому, итальянскому, английскому — и брал ее с собой в Булонский лес кататься верхом. Когда Нинон было одиннадцать лет, она написала отцу решительное письмо. «Если бы я была мальчиком,— говорилось в нем,— то Вы могли бы научить меня ездить верхом и владеть оружием — мне это нравится гораздо больше, чем крутить в руках четки. Для меня настал момент объявить Вам, что я решила не быть больше девочкой, а стать мальчиком. Не могли бы Вы поэтому устроить так, чтобы я приехала к Вам, дабы получить приличествующее моему новому полу образование?» Это пылкое письмо Нинон отослала без ведома матери. Отец, поймав дочь на слове, заказал для нее мужской костюм. Знакомые поздравляли его с красивым сыном, когда встречали их в Булонском лесу во время верховой прогулки.

Позже, когда образование было завершено, Нинон не скрывала, что замужество в ее дальнейшие жизненные планы не входит. Поселившись на улице Турнель, она открыла литературный салон, в котором принимала изысканное смешанное общество, состоявшее из дворян, писателей и художников. Неподалеку жила другая знаменитая куртизанка, Марион Делорм. Иногда им случалось отбивать друг у друга любовников. Марион скончалась, приняв (с целью прервать беременность) слишком большую дозу мышьяка. Перед смертью она исповедовалась десять раз, так как, по ее словам, снова и снова вспоминала о грехах, которые поначалу забыла упомянуть в длинном списке, предварительно ею составленном. На чело усопшей Марион возложили девичий веночек, что изрядно позабавило всех, кто хорошо ее знал.

Нинон не верила в платонические идеалы и называла «янсенистами ^{144} от любви» недотрог Precieuses. «О нежные любовные чувства,— писала она как-то Марсильяку, своему возлюбленному,— благословенное слияние душ и даруемые нам Небесами несказанные удовольствия — почему вы связаны с обманом органов чувств и почему на дне чаши такого наслаждения лежат угрызения совести?»

Когда у Нинон родилась дочь, то установить отцовство оказалось такой трудной задачей, что графу де Фиеску и аббату д’Эффа ничего другого не оставалось, кроме как бросить жребий на игральных костях. Де Фиеск, выиграв, взял на себя расходы по содержанию ребенка и дал девочке образование. Нинон предприняла несколько вялых попыток разыскать отнятое у нее дитя, но вскоре оставила эту затею. Недостаток материнского чувства был в ее характере наиболее неприятной чертой, которой суждено было стать причиной трагедии. (В то время в этом не было ничего необычного, судя по тому, сколько брошенных детей слонялось по улицам Парижа. Проповедник Оливье Майяр, живший в шестнадцатом столетии, с негодованием говорил о множестве младенцев, которых топили в отхожих местах или в реке; казалось, материнские чувства пробудились только к концу семнадцатого столетия. Кстати, единственные трогательные образы матерей в драматургии семнадцатого века — это героини Расина: Андромаха и Иозавет.)

Многие из поклонников Нинон хотели на ней жениться, но она смеялась над ними, ожидал, когда пройдет их очередной каприз. Иногда она разыгрывала их, чтобы заставить выкинуть эту блажь из головы. Один молодой человек так увлекся Нинон, что ей удалось убедить его отписать большую часть своего состояния на ее имя. Задолго до предполагаемого дня свадьбы пыл жениха поостыл, как Нинон и предполагала. В одно прекрасное утро, когда он стоял за ее туалетным столиком, Нинон велела ему снять с ее левого виска папильотку. «Вы можете взять ее на память»,— улыбаясь, произнесла

мадемуазель де Ланкло. Молодой человек был вне себя от радости: «папильотка» оказалась его счетом на восемьдесят тысяч фунтов! Нинон освободила его от обязательства, предупредив, чтобы впредь он был осторожнее и не давал таких опрометчивых обещаний. Романы этой женщины редко продолжались дольше трех месяцев. Не приходится удивляться ее замечанию: «В природе нет ничего более разнообразного, нежели удовольствия любви, даже несмотря на то, что они всегда одни и те же!» За ужином она не пила ничего, кроме воды, но Сент-Бёв отмечал: «Она была пьяна от супа, который ела, от вина, которое пил ее сосед, от своих собственных нескончаемых острот и веселья».

В ее жизни был трудный период, когда она стараниями мадам де Монтеспан и divots [165] того времени оказалась в Доме кающихся распутниц (Filles Repenties). (Монтеспан недолюбливала мадемуазель де Аанкло, бывшую в хороших отношениях с Франсуазой Скаррон — будущей мадам де Ментенон, соперницей маркизы.) Мольер, ее друг, принятый при дворе, ходатайствовал за нее перед его величеством, уверяя, что Нинон не была ни /i//e, ни repentie ^{145} . (Некоторые приписывают эту остроту Будену.)

165

ханжи, святоши (фр.)

Кроме великого драматурга, об освобождении Нинон хлопотал еще один человек — зловещая женщина мадам Арнуль, ворожея, гадавшая на картах доверчивым и честолюбивым вертихвосткам из высшего общества. Мадам Арнуль тогда интриговала в пользу Франсуазы Скаррон против мадам де Монтеспан, часто навещавшей ее. Вскоре после того как Нинон выбралась из монастыря, мадам Арнуль обратилась к ней с просьбой о помощи. Нинон должна была, переодевшись, сопровождать мадам Арнуль до границы, где король намеревался встретиться с Тюрен-ном, который успешно вел войну против объединенных сил Австрии и Испании. Нинон была весьма рада переодеться в мужской костюм —это напомнило ей юность,— но что дальше? Пока они не прибыли к месту назначения, мадам Арнуль отказывалась раскрыть свой замысел.

Дамы приехали в Нанси, опередив на два дня кортеж его величества, а оттуда отправились в Вогезы, в замок Рибовиль в окрестностях маленького городка Сент-Дьема. Владельцем замка был шурин принца Палатинского. Принца не было в замке, но у мадам Арнуль имелось письмо к его дворецкому, бывшему в родстве с еще одним участником заговора — первым камердинером его величества. Дворецкий слегка встревожился, прочтя письмо своего кузена и распоряжение удовлетворить желание «дамы и ее мужа» переночевать в комнате призраков, где при жизни прежнего хозяина замка таинственным образом погибло много людей. Мадам Арнуль пришлось настаивать, но она была женщиной властной и своего добиваться умела.

После обеда гостей отвели в комнату, названную столь зловеще. Нинон испуганно глядела на мрачные стены, обшитые панелями. «Что вы делаете?» — спросила она, когда проворные пальцы мадам Арнуль забегали по обшивке стены. «Это должно быть здесь»,— бормотала главная заговорщица, засовывая руку в зияющие пасти резного чудовища позади постели.

«Есть!» — торжествующе воскликнула она, нажимая кнопку в горле монстра. Панель исчезла в стене. За ней оказалась большая, роскошно обставленная комната. Все было готово к приему короля. От изумления у Нинон перехватило дыхание. Мадам Арнуль рассмеялась: «Это был секрет старого графа. Он уговаривал переночевать в замке богатых путешественников, а ночью душил и грабил их. Вот откуда россказни о привидениях».

В дверь постучали слуги, принесшие их вещи, и гадалка быстро задвинула панель. Когда лакеи ушли, заговорщица открыла свой чемодан и достала из него великолепную бархатную мантию, голубую ленту и миниатюру с изображением Анны Австрийской, покойной матери Людовика XIV. «Подойдите к зеркалу»,— сказала она Нинон и поднесла к ее лицу миниатюру. Сходство было очевидным. «Немного краски на щеки — волосы уложить так... да, думаю, это очень хорошо сработает». Нинон повернулась и с изумлением уставилась на нее. «Не хотите же вы сказать, что... я должна стать... ее призраком?»