Любовь и французы
Шрифт:
В конце 1774 года Бомарше еще раз съездил в Лондон, на этот раз — чтобы помешать опубликовать памфлет против Марии-Антуанетты итальянскому клеветнику, писавшему под псевдонимом «Уильям Аткинсон». Бомарше настоял на том, чтобы Людовик XVI изложил свой приказ на бумаге для облегчения официальных контактов с английскими властями; этот приказ он вложил в золотой медальон, который повесил на шею и никогда в дальнейшем не снимал.
Он снова заплатил шантажисту за молчание, проследил за сожжением обвинявшего королеву памфлета и отправился вместе с итальянцем в Амстердам, чтобы присутствовать при уничтожении выпуска, изданного в Голландии. Бомарше уже собирался возвращаться во Францию, когда узнал, что итальянец одурачил его, отправившись в Германию с копией памфлета, дабы опубликовать его там. Бомарше кинулся в погоню (не зная по-немецки ни слова).
Конь итальянца вскоре вынужден был замедлить бег, так как путь ему преграждали ветви деревьев, и Бомарше, схватив памфлетиста за сапог, заставил его спешиться. Затем он вынудил клеветника открыть чемодан и отдать последнюю копию пресловутого памфлета, тщательно запрятанную на дне, после чего направился обратно к карете. Но похождения тайного агента его величества на этом не кончились. Когда он выходил из леса, на него напали двое разбойников, один из которых ударил Бомарше шпагой в грудь, однако лезвие чудом наткнулось на золотой медальон с королевским приказом, по-прежнему висевший на шее у нашего героя, и, соскользнув, ранило его в подбородок. Бомарше поднялся, сбил нападавшего с ног, схватил его шпагу и атаковал второго разбойника. Тот бросился бежать, но только для того, чтобы вернуться с подкреплением.
Бомарше начало уже казаться, что он и в самом деле погиб, но тут, к счастью, появился его лакей; кучер затрубил в рожок, и разбойники обратились в бегство. На этот раз Бомарше поволновался гораздо больше, чем в потасовке с герцогом. Кроме того, он был ранен, и его трясло в лихорадке. Он решил, что Аткинсон должен предстать перед судом Франции. Клеветник вполне мог припрятать где-то в Германии еще одну копию своего пасквиля. Поэтому Бомарше решил обратиться к Марии-Те-резии, теще Людовика XVI, с просьбой о выдаче хитрого итальянца.
Когда, наконец, после многих трудностей он добился аудиенции у королевы {194} , его лихорадочный вид показался ее величеству и придворным неприличным, а невероятная история о разбойниках, золотом медальоне и погоне за клеветническими памфлетами — неправдоподобной. Бомарше тут же бросили в тюрьму, где он пробыл месяц. Осознав свою ошибку, Мария-Терезия подарила Бомарше в качестве компенсации большой бриллиант, но драматург был в бешенстве. «А чего вы хотели? — заметил позднее с улыбкой глава французской полиции.— Разве удивительно то, что вас приняли за авантюриста?»
В каждом столетии — свои оазисы нежной любви и свои влюбленные, чья преданность и постоянство восполняют слабость большинства, искажающего любовь и низводящего ее до своего ограниченного уровня. Как много, должно быть, кануло в Лету восхитительных любовных историй! Если бы графиня де Сабран и ее возлюбленный, шевалье де Буффле, не были так жестоко разлучены и если бы они не владели так хорошо искусством писать письма, нашим взорам никогда не предстала бы идиллическая картина, к которой так приятно обратиться после того, как мы столько внимания уделили поверхностным, чувственным аспектам любви восемнадцатого столетия. {195} Вместе с тем, эти письма напоминают нам, сколь опасны огульные суждения, особенно в пронизанной чистым духом бескрайней области любви.
С портрета графини де Сабран кисти мадам Виже-Лебрен на нас смотрит дама, недавно переступившая порог сорокалетия, слегка растрепанная, с большими, добрыми, с выражением удивления серыми глазами и большим ртом. Если бы не следы грусти и смирения, оставленные возрастом, ее улыбка казалась бы шаловливой и юной. Портрет относится ко времени, когда графиня была разлучена с шевалье, и это объясняет многое.
Графиню выдали замуж за старика, когда она была совсем еще юной девушкой; вскоре она осталась вдовой с сыном и дочерью, в которых души не чаяла. В одном из многочисленных салонов, где графиня часто бывала, она познакомилась с шевалье, который, судя по описанию, был «немного художником, немного музыкантом, немного поэтом». Им обоим было далеко за тридцать, когда они встретились, чтобы сперва вместе заниматься живописью,
В письмах, которые графиня почти ежедневно посылала шевалье в Африку, живо проявляется ее приятный, веселый характер и восхитительные, не характерные для восемнадцатого века непосредственность и простота. Графиня смеется, видя, как удивляются ее провинциальные друзья естественной манере поведения «важной дамы из Парижа» и ее готовности принять участие в деревенских танцах. Должно быть, они удивились бы еще больше, если бы узнали, что она лазает с детьми по горам, стряпает на костре немудреную еду и отправляется в два или три часа утра в длительные экскурсии. Графиня любила природу искренне, а не просто подражая Жан-Жаку Руссо, и предпочитала деревенскую жизнь столичной суматохе. «Что за странную жизнь ведут парижане,— писала она своему рыцарю,— я никогда не могла привыкнуть к ней. Вечная беготня, вечные поиски людей, которые делают для вас ровно столько же, и ни на йоту больше, сколько вы делаете для них, вечное повторение одних и тех же сентенций. Никогда не показывать себя такой, какая ты есть, никогда не говорить того, что думаешь на самом деле... все эти ограничения и неестественное чувство, будто находишься на трибуне... я могла бы умереть от этого».
Дни графини проходили в чтении, писании писем, заботах о детях; она ездила в театр и немного интересовалась политикой (хотя, читая ее письма, вы бы никогда не подумали, что надвигается Революция), но куда бы она ни шла, ее всюду сопровождал образ шевалье. «Вы положили конец моей жизни,— печально писала она любимому вскоре после его отъезда,— двадцать второго ноября 1785 года — в день Вашего отплытия; Ваши амбиции разрушили все: и счастье, и любовь, и надежду». Она так много думала о нем, что ее здоровье пошатнулось. «Я устала даже больше обычного, думая о Вас весь день».
Она начала писать книгу эссе и, рассуждая о грусти, признавалась, что существуют определенные виды «неотвязной грусти», от которой не может предложить читателю никакого лекарства,— той грусти, которой неизлечимо больна она сама. «Я в отчаянии от самой себя, поскольку два сильнейших средства от любви — время и расстояние — мне более не помогают. Я люблю Вас так же глубоко, как любила всегда». Те, кто был влюблен, поймут ее, писавшую: «Все красивые слова, которые, пока я не полюбила, казались мне преувеличениями, теперь кажутся слишком слабыми: фразы вроде «чувствовать, что твое сердце вырвано из груди» — «потерять половину души» — «чувствовать смертную муку» — «лить слезы ручьями» суть верные и правдивые описания того, что за эти последние два года пережила Ваша бедная жена ради любви к Вам. (Графиня и шевалье называли друг друга «муж» и «жена» и, разумеется, были супругами в духовном смысле.)
Шевалье посылал письма с каждым судном, как правило, сопровождая их подарками: тропическими птицами и образцами экзотических цветов; много раз он писал, страдая от приступа лихорадки, когда «эта бедная голова похожа на госпиталь, в котором все мысли изнемогают, подобно пациентам, лишенным сил, мужества и своего врача; сам разум так страдает, что не в силах исполнять свои обязанности».
На жалобы графини по поводу его «амбиций» он ответил: «Будь я молод, богат, красив, будь в моей власти дать Вам все, что делает женщину счастливой в ее собственных глазах и во мнении света, у нас давно бы уже была одна судьба и одна фамилия. Но возмещением моей бедности и моему возрасту могут служить лишь немного уважения и чести... Простите меня, дорогая, и будьте благосклонны ко мне».