Любовь и ненависть
Шрифт:
нехорошем подтексте стихотворения, польстился на несколько
необычную, новаторскую форму и дал выход в свет.
– М-да, форма прельстила. А в содержание не вникал, -
с иронией произнес Шустов и заключил неожиданно: -
Выходит, формалист ваш заместитель?
Редактор развел руками и добродушно заулыбался.
Впрочем, тотчас же сделав серьезное лицо, сообщил, что
редколлегия приняла решение в очередном номере
напечатать извинение
Алексей Макарыч шел по знакомому бульвару домой. Он
любил этот по-домашнему уютный уголок с его зеленым
туннелем над головой из сцепившихся крон уже немолодых
деревьев, с терпким запахом цветов, с двумя рядами скамеек,
на которых покойно коротала остаток лет своих задумчиво-
тихая, иногда справедливо ворчливая седовласая старость.
Кончилось бурное, хлопотное и не очень приятное для Алексея
Макарыча и его сына лето, на аллеи бульвара сентябрь
бросил первый лист. Начало осени принесло Алексею
Макарычу душевный покой и добрую надежду: позавчера
Василия Алексеевича пригласили работать в военный
госпиталь, и он, к большой радости отца, согласился. Генерал
считал, что с переходом в военный госпиталь Василий снова
сможет заняться экспериментами, которые сулят людям
великие блага.
Так шел со своими добрыми думами генерал в отставке
Алексей Макарыч Шустов вниз по бульвару в сторону
Никитских ворот. А от памятника Тимирязеву ему навстречу, по
той же аллее, утиной раскачкой двигалась одинокая надутая
фигура отставного замминистра Никифора Митрофановича
Фенина.
Никифор Митрофанович, еще не привыкший к своей
новой роли пенсионера, не поворачивая вздернутой кверху
головы, как беспокойный конь, косил глазами направо-налево,
ожидая, что сидящие по сторонам старики и старушки будут с
восторженным благоговением пялить на него умиленные
взоры, приговаривая: "Смотрите, это ж Никифор
Митрофанович!.. Боже... Сам Фенин!.. Но, к его огорчению,
никто на него не обращал внимания: пенсионеры говорили о
погоде, о войне во Вьетнаме, о том, что майский мед из
разнотравья полезен при всех болезнях, что без желчного
пузыря человек может жить десятки лет и даже без всякой
диеты, а вот печеночники должны употреблять творог и
оливковое масло; что дельфины - разумные существа,
обладающие большим умом и благородством, чем некоторые
люди в должностях и званиях. Никто не подбегал к Никифору
Митрофановичу и, заискивающе улыбаясь, не протягивал руку,
и он злился
еще досадней стало ему, когда он увидал шедшего навстречу
коренастого, с военной выправкой человека в сером костюме,
человека, с которым так любезно раскланивались те самые
старики и старушки, что не узнавали его, Фенина, бывшего
замминистра. Вот этот стройный седеющий человек с лицом
строгим и приветливым поравнялся с ним, и Никифор
Митрофанович сразу узнал его, обрадованно воскликнул,
широко распахнув руки для крепкого объятья:
– Ба! Шустов! Сколько лет. .
– и осекся.
Алексей Макарыч не сделал ответного движения, не
выразил готовности облобызаться, а даже напротив, спрятал
свои смуглые руки за спину и уколол экс-замминистра таким
взглядом, что у Никифора Митрофановича на мягком
изнеженном лице выступили лишаями розовые пятна, а
хорошо подвешенный язык вдруг одеревенел. Так они молча
стояли один перед другим, может, целую минуту под
любопытными взглядами сидящих на скамейках людей.
Наконец Шустов сказал, язвительно улыбаясь:
– А ты помнишь, Фенин, наш последний разговор?
Забыл? Ну хорошо, я напомню. Речь о матери-истории шла, о
той самой истории, в которой всякой твари по паре. Вспомнил?
Злой блеск сверкнул в сощуренных глазах Никифора
Митрофановича, а лицо сплошь побагровело, и язык сразу
оттаял и угрожающе, дрожа от злобы и волнения, выдавил
глухие слова:
– Хорошо, Шустов. Я тебе припомню. Мы еще
встретимся. Я еще...
Иронической и, пожалуй, добродушной улыбкой погасил
Алексей Макарыч его вспышку:
– Нет, Фенин, ты уже ничего не можешь, как та бодливая,
но безрогая корова. - И, засмеявшись ему в лицо, пошел в
сторону памятника Тимирязеву.
Ошеломленный, схваченный за горло собственной
злобой, Никифор Митрофанович быстро-быстро засеменил к
улице Горького, посылая мысленно по адресу Шустова
страшные угрозы. Но это были наивные угрозы и бессильная
злоба, и сам Фенин об этом догадывался. И тогда ему
вспомнился его когда-то любимый, а нынче горячо
презираемый зятек Марат, который работал теперь
репортером в столичной газете, и Никифор Митрофанович,
сам не зная почему, вдруг переадресовал все свои проклятия и
угрозы Инофатьеву. Это был стихийный, привычный и
характерный для Фенина жест, и, кто знает, может, в нем-то и