Любовь и разлука. Опальная невеста
Шрифт:
– Алексашка, проснись! Есть разговор.
– Чаво тебе?
– Видел старого подьячего? Он ведь в Посольском приказе служит. Помнишь, покойный брат рассказывал, что он доносил на него, когда они с посольством ездили.
– Гнида!.. Они все затейные изветчики в Посольском, – зевнул Александр.
– Ты проснись и подумай дурьей башкой. Зачем сюда прислали посольского? До какой границы отселе доскачешь? Неужто в Посольском будут разбирать спор о том, кто два раза ясак обирает. Князь-воевода велел Чаплину дознаться, по какому делу посольский приехал. Несмеян сводил московского гостя в кабак.
– В кабак? – сразу оживился дядя Александр. – С Чаплиным пили? Однако Несмеяна никто не перепьет.
– Несмеян сам не пил, только подливал и слушал, как подьячий нес несообразно про Евтинию Салтычиху и про ту, чье имя не смею назвать. Говорил пьяным обычаем, будто вхож к ним и они ему якобы всякие тайные дела доверяют. А какие дела – того даже спьяну не открыл, как Несмеян ни старался ему наливать. Когда он упился вконец, Несмеян отнес его на двор, ну и обыскал его вещи. И нашел тайное, зашитое в платье.
– Что?
– Ядовитые коренья, истертые в порошок. Князь-воевода имеет подозрение, что замыслено отравить государыню. Токмо он, князь-воевода, не хочет быть в ответе, ежели с государыней худое случится.
– Отравить племянницу! – Было слышно, как дядя Александр вскочил с лавки. – Я сейчас ему башку сверну!
– Тихо, тихо! Без тебя, костолома, обойдутся! У князя-воеводы ума палата! Подьячий думает, что будет вести розыск из Тобольска. Ага! Князь-воевода надумал послать его в Кецкий острог дознаться, отчего убыток меховой казне? По всему выходит, что у Чеботая такие дела с тунгусишками, что с розыска о недособолях навряд ли кто-нибудь живым воротится. Случайно перевернется лодка на порогах, и поминай как звали! Князь-воевода говорит, что скоро учинится замирение с ляхами и приедет из польского плена митрополит Филарет, отец великого государя.
– Что с того? – недоуменно отозвался дядя Александр.
– Великой старице Марфе и ее сестрице не будет полной воли при государевом отце. Но то дело нескорое, а ты бы, Алексашка, по совету князя-воеводы взял бы государыню племянницу и мою жену и съездил бы от греха подальше в Верходемянскую волость навстречу кодской княгине Анне. Это в трех днях езды от Тобольского острога. Князь-воевода уже приказал приготовить для вас оленей и нарядил казаков для охраны. Найдешь там своего приятеля Петруху. Он ясак собирает.
– Петруха на ясак уехал? То-то я его уже неделю не видел. Свидимся, поохотимся! – обрадовался Александр.
– Пока ездите, князь-воевода подготовит московского гостя для похода. Возьмут его под белы рученьки и отправят потолковать с Чеботаем и его подручными тунгусишками.
Бабушка Федора поначалу и слышать не желала о том, чтобы отпустить внучку. И только когда Иван намекнул матери об опасности, нависшей над Марьей, бабушка уступила и даже начала торопить с поездкой. В день отъезда погода выдалась как на заказ. День был безветренным, плотный наст на Иртыше сиял под ярким солнцем, легкий морозец румянил щеки.
На льду реки стояли олени, пригнанные накануне. Марья подошла к одному из оленей, запряженному в нарты, погладила его по заиндевевшей морде, а он в ответ лизнул ее руку своим шершавым языком. Смешил дядя Александр, пытавшийся оседлать оленя. Рогатый зверь сгибался под тяжестью дяди и упрямо ложился на снег. Казаки втихую посмеивались над дворянином, потом один из них сжалился и крикнул дяде, что олень не лошадь – надо садиться не на слабую спину, а на крепкую шею. Дядя послушно пересел, и олень двинулся вперед. Но все равно дядя ехал верхом неуверенно, а когда забывал, что он не на коне и опускал ноги, то зарывался ими в снег.
Марья сидела на нартах, покрытых шкурами. Олени легко неслись по насту, позвякивая колокольчиками, подвешенными к шее. Рядом бежал остяк, правивший нартами, и время от времени покрикивал на оленя. Остяков она еще не видела и прежде всего поразилась их платью, пошитому из кожаных лоскутов. Кожа была тонкой и облегала остяка, как чешуя рыбу. На остановке она спросила одного из казаков, из чего пошито остяцкое платье, и с удивлением услышала, что из рыбьей кожи.
– Наипаче с налима, – пояснил казак, – такоже с осетра и стерляди одереша кожу и шьют их рыбьими жилами. Кожаны и чулки себе утворяют. Богатые шьют сапоги из оленьей кожи, а бедный человек и зимнюю лютость претерпевает в рыбьем кожане. Они привычные, государыня. Он бежит за нартами и тем согревается.
Марье показали Старую Сибирь, находившуюся верстах в двенадцати от Тобольского острога. Как она ни вглядывалась в заснеженный холм, не увидела и признака Кучумовой столицы. Только под горой горбились сугробы на сгнивших ермаковских стругах. По Иртышу были устроены ямские дворы, представлявшие собой одинокие юрты из врытых в землю бревен. Не было ни конюшен, ни сенников. Оленей распрягали и пускали кормиться на берег. Они ходили всю ночь и острыми копытами выкапывали мох из-под снега.
– Ловко! – восхищался дядя. – Олень сам кормится. А все-таки слаб рогатый зверь против коня. Надобно устроить сенники на ямах и коней завести. Луга тут, должно быть, отменные!
Казаки соглашались, что кони по здешним местам были бы сподручнее. Олень хорош для тундры, а здесь ему мало корма. В поисках мха олени разбредались далеко-далеко. Утром их искали по звону колокольчиков и иной раз не могли собрать до обеда. Получалось, что езды на оленях было всего несколько часов.
– Кони сподручнее, и луга добрые. Только косить некому, – вздыхали казаки.
С Иртыша свернули на речку Демьянку, пробивавшуюся через дремучий лес. По берегам стояли заснеженные деревья, как молчаливые часовые, охранявшие путь в белое царство. Когда-то эти места принадлежали большому сборному князцу Нимньюяну, или Демьяну, чей род угас. По казацким преданиям, Ермак Тимофеевич послал в эти края отряд над началом пятидесятника Богдана Брязги. На легких стругах они добрались до града, который был велми крепок, и в сборе там съехалось воевать до двух тысяч остяков, вогуличей и татар. Три дня казаки не могли взять крепость и уже думали возвращаться восвояси. Однако Демьянова рать дрогнула раньше. Лазутчик-чувашин донес, что остяки и вогуличи молились литому из золота божеству, которого называли Христом и русским Богом. Литой Бог сидел в чаше с водой, а кругом горел жир и курилась сера аки в аду. Вогуличи и остяки ворожили, и у них выходило, что лучше сдаться живыми, – на том и порешили.
На небольшой поляне на берегу Демьянки стояло зимовье – приземистая избушка, едва различимая под огромным сугробом снега на крыше. Зимовье было обитаемым, из заволоков тянуло дымком, запах которого разносился далеко по речке.
– Однако Петр засел с аманатами, – высказал предположение один из казаков.
– Петруха здесь? – обрадованно вскричал дядя Александр и, ударив ногами по мохнатым оленьим бокам, рванул через глубокий снег к зимовью.
– Эй, поопасайся! – раздались вслед ему встревоженные выкрики казаков.