Любовь и разлука. Опальная невеста
Шрифт:
– Отсюда путь направо, на Лялю и Падву, – говорил Бабинов. – Тут и таилась засада. Пытались хаживать с Косьвы прямо и, не ведая тайной вогульской тропы, попадали в самые пропастные места на Конжаковском Камне. Здесь еще цветочки, а вот там ягодки, токмо волчьи! Скала громоздится на скалу. Заберешься на вершину, под тобой облака. Не приведи Господь, застанет на перевале гроза. Молнии бьют не сверху, а снизу. И ветер столь лют, что немочно устоять на ногах, токмо встанешь на четвереньки, аки скотина, и чаешь окончания непогоды. И мыслю, мне бы тоже пропасть, когда отыскивал тропу, ежели не подобрал бы в Чаньвинской пещере волшебный оберег с Великим Полозом, каковый отдал тебе, государыня. То-то выли вогуличи, обнаружив пропажу. Знать, страшились идти мимо Конжака без оберега! Боялись, что заманят их внутрь камня.
– Кто заманит? – спросила Марья.
Бабинов нагнулся к ней, чтобы никто не услышал, и зашептал:
– Полоз, али ящер, что чеканен на обереге, хозяин здешних гор. Он умеет принимать человеческое обличье. Оборачивается стариком, и старухой, и малым дитем, но чаще пригожей девицей, которая подманивает охотников. И кто не соблазнится? Молодая девица неписаной красы, вроде тебя, великая государыня.
Марья улыбнулась на незамысловатую лесть вожа Сибирской дороги. Он же продолжал шептать, что пригожая девица облачена в зеленое русского покроя платье и носит черную косу до земли. Но приглядишься и узришь, что из-под подола хвост высунулся, по хребтине до половины черная полоска. И еще та примета, что бегут впереди нее зеленые ящерки, которые оборачиваются то в траву, то в камень-змеевик. Девица околдовывает мужиков. Умеет она завлекательно смеяться и притворно плакать. Слезы ее обращаются в самоцветы. Но все обман, ибо возьмешь их рукой, и они утекут меж перстами как капли воды.
– Нейдет из головы камушек, который ты, государыня, нашла на Чикмане. Ровно слеза из глаз девицы, хозяйки гор. Посверкал, а в руки не дался. Может, знак? На Конжак Камень нас не заманишь. Я вас проведу испытанным путем.
Однако страшный Конжак не захотел так легко отпускать проезжих. Когда ехали от Косьвы, день был солнечным. Конжаковский Камень казался мирным пристанищем белых тучек, облепивших его вершину. Но внезапно белые барашки посерели и выросли в стаю хищных волков, начавших стремительную погоню за путниками, уходившими от Конжака на Растес. Только что светило солнце, как вдруг стало темно. Поднялся сильный порывистый ветер. Стрельцы поспешили укрыться под раскидистыми ветвями кедров от надвигающегося дождя. Но вместо дождя из темных туч повалила снежная крупа. Каменистая дорога оделась снежным покровом, закружились снежные вихри.
– Господи, помилуй нас, грешных, – причитал стрелецкий пятидесятник. – Что за земля такая? Лето в разгаре, в Москве теплынь, а здесь метель!
– Не любо, полусотник? – смеялся Бабинов, привычный к резким переменам погоды. – Вестимо, здесь не Москва! Случается, что летом выпадет снег. Сибирь рядом, ее дыхание!
Снежные вихри пронеслись. Небо очистилось, и опять засияло солнце. Белая крупа быстро растаяла под солнечными лучами, и ничто не напоминало о снежной буре.
– Отпустил Конжак! – перекрестился Бабинов. – Ну, теперь недалече, дорога протравлена. Через три дня будем в Верхотурье.
Бабиновская дорога заканчивалась в Верхотурье. Когда выбирали место для острога, так и обозначили в росписи: «то место добре крепко, никоторыми делы влести не мошно». Действительно, город возвышался на скалистом обрыве извилистой и узкой реки Туры. Верхотурье было первым городом Закаменной страны, но его облик показался Марье мучительно знакомым. Как и большинство русских городов, переживших смутные времена, Верхотурье представляло собой пепелище. Только виною были не ляхи и литва, а сожгли город по пьяному делу ямские охотники, гулявшие в верхотурском царевом кабаке. Тем не менее кабак, ставший причиной пожара, был первой избой, отстроенной на пепелище. Он стал гораздо больше и все равно не мог вместить всех гуляк из погоревшей Ямской слободы.
Бабинов препроводил ссыльных в новосрубленную съезжую избу. В Верхотурье обыкновенно назначали двух воевод, но стольник Иван Головин только ожидал приезда товарища, а пока ему прислали на подмогу подьячего с приписью, имевшего право скреплять своей подписью разные грамоты. Подьячий не столько помогал воеводе, сколько зорко за ним приглядывал. Воевода распорядился подготовить место для ссыльных, посетовав, что после пожара придется разместить дворян в холодной пристройке на воеводском дворе. Пока жилье прибирали, ссыльные сидели в съезжей избе.
Воеводе предстояло управиться с одним делом, которое перевесило по важности даже приезд царской невесты. В Верхотурье прибыл князь Буйносов-Ростовский, возвращавшийся с тобольского воеводства. И рад был бы князь не задерживаться в этих местах, но в Верхотурье была устроена государева таможня, мимо которой никого не пропускали. Таможенному и заставным головам предписывалось накрепко доискивать мягкую рухлядь в возах, сундуках, коробах и сумках. Меха часто вывозили припрятанными в постелях, в подушках, в бочках винных. Выезжавшие из Сибири умудрялись запекать драгоценные шкуры в хлеба, засовывать их в полые санные полозья. Таможенные головы обыскивали всех – от простых людей до воевод, не стесняясь ни возрастом, ни полом. Радея о государевой пользе, лазали мужчинам в порты, а женщинам щупали пазухи.
Досмотр воеводского скарба должен был занять много времени. Холопы князя начали вносить в избу его вещи. Принесли кованый подзаголовник для самых ценных вещей, который предусмотрительный человек всегда держит при себе, а ночью кладет под голову. Четыре крепких холопа внесли сундук кованый холмогорского дела с нутряным замком. Потом холопы втащили второй сундук и наконец, пыхтя от усталости, третий. Вслед за сундуками в воеводскую избу торжественно прошествовал их хозяин. Марья невольно прыснула при виде князя Буйносова-Ростовского, облаченного в азям аглицкого сукна и козлиные калмыцкого дела штаны песочного цвета. Толстое брюхо князя было подпоясано бобровой опояской. Костюм довершали зеленые сафьяновые сапоги и отороченная соболем багрецовая шапка. Но самым поразительным в его наряде был объяренный охабень с пристяжным ожерельем, блиставшим драгоценными каменьями.
Наверное, ожерелье сохранилось с тех времен, когда князю Буйносову-Ростовскому выпала великая честь стать шурином царя Василия Шуйского. Но недолгим было боярское счастье. Царя Василия насильно постригли в монахи. Жену его тоже постригли, а князя отправили в ссылку на тобольское воеводство. От всех этих перемен в княжеской голове что-то перекосило. Когда ехали Бабиновской дорогой, Ортемка со смехом рассказывал о прихотях тобольского воеводы. Будто он завел порядки, как в царских палатах, а челядь свою нарек разными чинами. Кричал своим холопам: «Стольники, восходи!» – и те холопы приносили в избу блюда, а самый доверенный холоп, нареченный кравчим, пробовал еду и напитки, прежде чем подать их воеводе.
Бабушка улыбалась и говорила Бабинову, что князь хорошо знает порядки на царских пирах, потому как сам был кравчим. Сыновьям же она шепнула, чтобы они при встрече тайно предостерегли воеводу про слово и дело государевы. Князь несколько лет провел в Тобольске и не знает, что творится в Москве. Оное выражение придумано для бережения государевой чести. Ежели кто дерзнет словом оскорбить или хотя бы сравнить себя с государем, то найдется изветчик, скажет за собой слово и дело. Донесут про холопов, обряженных царскими стольниками. Горько пожалеет князь о своих причудах, когда возьмут его в пыточный застенок. Пожалеет, только будет поздно. Из застенка путь один – в Алевизов ров, на дне которого гниют обезглавленные трупы.